Джон Гарднер - Крушение Агатона. Грендель

Писателю удается создать полнокровный и даже несколько шокирующий читателя образ главного героя. Роман начинается заключением Агатона в тюрьму по подозрению в содействии восстанию рабов и, выражаясь современным языком, за «антиобщественное поведение», и заканчивается бегством и смертью героя. О его положении добровольного отщепенца, скрывающегося под маской безумия, как и о его блистательном прошлом (жизни в Афинах, беседах с мудрецом Солоном, службе советником у Ликурга и многочисленных любовных связях) мы узнаем из двух чередующихся повествований от первого лица — самого Агатона и его ученика Демодока (Верхогляда). Такое построение книги позволило Гарднеру добиться необходимого эффекта драматизации философских идей, актуальных для современности, параллели которой нетрудно усмотреть за историческим сюжетом.

Если «Крушение Агатона» — философская фантазия на историческом, скажем так, материале, то «Грендель» — маленький шедевр Гарднера на материале литературном (здесь писатель единственный раз непосредственно использует результаты своих филологических штудий). Излагая сюжетный эпизод из «Беовульфа», англосаксонской эпической поэмы VIII века, с точки зрения ужасного чудовища Гренделя, Гарднер создает своего рода притчу, в которой парадоксальным образом оспаривает представления об абсурдности человеческого существования.

Изначально отверженный потомок Каина, Грендель после встречи с философствующим драконом окончательно отвергает мир людей, с которым ему довелось столкнуться, со всеми их поэтическими, религиозными и героическими устремлениями. Став неуязвимым благодаря чарам дракона, он двенадцать лет совершал кровавые набеги на владения короля данов Хродгара, но в конце концов был побежден героем Беовульфом. В обратной (по отношению к героической поэме) перспективе романа Грендель предстает и как воплощение разрушительных сил природы, и как некий архетип чудовища, скрытого в самом человеке. Впрочем, роман принципиально неоднозначен и допускает множество прочтений и толкований. Гарднер виртуозно смешивает временные пласты (уже упомянутые сознательные анахронизмы); «вневременный» дракон почти дословно цитирует А. Н. Уайтхеда или запросто ссылается на Ж.-П. Сартра; древний старик по кличке Рыжий Конь рассуждает о природе власти в терминах XX века. Роман насыщен литературными (особо здесь следует упомянуть Уильяма Блейка, строки из стихотворения которого Гарднер поставил эпиграфом к роману) и философскими («анти»- Сартровскими) аллюзиями. Изящная и усложненная композиция романа связана с «магическим» числом двенадцать (которое само по себе переполнено смысловыми оттенками). В романе 12 глав, каждой из которых строго соответствует знак Зодиака, искусно вплетенный в текст; эти 12 глав рассказывают о последних 12 днях (или месяцах) 12-летней вражды Гренделя с племенем Хродгара (точнее, с родом человеческим), а если вспомнить о времени создания «Беовульфа», то — и о 12 веках европейской цивилизации, прошедших с тех пор.

Точно выверенная композиция, философская глубина и поэтически яркий язык делают этот роман не просто удачной стилизацией, но незаурядным произведением мастера современной литературы.

— За что?! — кричал Агатон, закатывая глаза, и цеплялся за свой костыль. — За что?!

Его брови лохматились, словно спутанные заросли — орешник, боярышник, дубовый мох — примятый ветром лес, густая чаща серебряных стволов и ветвей. Нос лавиной падал вниз, глаза зияли, как пещеры.

— За что?! — кричал он и стучал костылем.

— Учитель, ради бога, — сказал я, но он лишь взглянул на меня и опять заорал: «За что?!» Вопрос наглый до бесстыдства, поскольку по любым разумным меркам не было на свете человека, отвратнее Агатона: соблазнитель немолодых, толстых и безобразных прачек, полночный бродяга по самым мерзким закоулкам города — бедняцким улочкам и дворцовым садам, любитель подсматривать за голыми девушками и совокупляющимися парами, особенно пожилыми; который всякий раз, когда на его луковой грядке не вырастало ничего, кроме лопухов и лебеды, питался отбросами из канав позади домов. (Я уже три года сопровождаю его и сообщаю вам только факты, хотя говорю о нем с вполне понятной отстраненностью.) Когда его пришли арестовывать, он сидел на краю сточной канавы и охлаждал свои большие мозолистые ступни, погрузив ноги по щиколотки в вонючую жижу — руководствуясь в этом принципом неопределенности (он сказал, не я). «Я отнюдь не переоцениваю нечистоты, — бывало, оправдывался он, когда дети дразнили его. — Сточные воды приятны, прохладны, но при этом дурно пахнут. Точно так же я не слишком высоко ценю царей». И он хихикал. Случалось, люди смеялись и хвалили его. Но обычно они швыряли камни. И в том и в другом случае он оставался доволен. Он вел себя как дурак, и мне было за него стыдно. Он был отъявленный смутьян. Когда брошенный камень попадал мне в голову, он говорил: «Экая досада! Какая опасная царапина!» Первое время мне приходила в голову мысль убить его, но он пускался в рассуждения, заговаривал мне зубы и заставлял поверить, что я должен гордиться тем, что меня видят вместе с ним. Так или иначе, я знал, что, если убью его, мне придется вернуться к матери.