Готхольд Лессинг - Драмы_Басни в прозе

А все злосчастный вызов к Саладину!
Не будь напасти этой, так Натан
Его давно привел бы.

А придет
Минута эта, сбудется мечта,
Исполнится заветное желанье, —
И что тогда? Потом-то что?

Потом?..
Потом, надеюсь, и мое желанье
Горячее исполнится.

А чем
Заполнить пропасть в опустевшем сердце,
Отвыкшем жить без брезжущей мечты,
Без тайного желания? Ничем!
Как страшно это!..

Пусть моя мечта
Тогда в твоем сердечке утвердится —
Мое желанье: знать, что ты живешь
В Европе, средь людей, тебя достойных.

Ну что ты говоришь? Твое желанье
Как может стать когда-либо моим?
Тебя к себе не родина ль зовет?
А мне пришлось бы с нею расставаться.
Ужели тени родичей твоих,
В душе едва клубящиеся зыбко,
Осилят тех, кого я вижу, слышу,
К кому рукой притронуться могу?
Подумай только!

Как ты ни упрямься,
А не уйдешь от божьего перста!
Что, если твой спаситель предназначен
Благоволеньем бога своего,
За коего он бился, возвратить
Тебя стране, тем людям, для которых
Ты рождена на свет!

Ах, Дайя, Дайя!
Опять ты за свое, родная Дайя?
Диковинны понятия твои!
Как ты сказала? «Бога своего,
За коего он бился»? Что за бог,
Который бы принадлежал кому-то
И за кого нам с кем-то биться надо?
Кто знает, для какого он клочка
Земли рожден, когда не для того,
Где он родился? Что отец сказал бы,
Услышавши тебя? В чем виноват
Он пред тобой, что ты сулишь мне счастье
Лишь от него вдали? Зачем зерно
Чистейшее отцовых поучений
Ты тщишься сорняками заглушить
Или цветами родины твоей?
О Дайя милая, отец не хочет,
Чтобы твои роскошные цветы
В моем произрастали вертограде.
Я и сама не раз уж замечала:
Как бы они ни красили мой сад,
Он чахнет, глохнет от твоих цветов.
Их запах кисло-сладкий! Он дурманит,
Он голову кружит мне… Твой-то мозг
Давно привык к нему, и за такую
Выносливость тебя я не корю.
Но мне он вреден. Вот хотя б твой ангел!
Из-за него я чуть не помешалась.
Я и сейчас перед отцом краснею
За глупость эту!

Глупость? Будто ум
У вас одних лишь дома? Глупость! Глупость!
Могла б я говорить!

А разве — нет?
Когда же я вся в слух не превращалась,
Лишь только начинала ты рассказ
О мучениках ваших; не дивилась
Их стойкости, подвижничеству их;
Без слез не слушала об их мученьях?
Не их вероученьем я пленилась,
Не в нем их подвиг видела великий,
Но тем охотней слышала о том,
Что близость к богу вовсе не зависит
От суемудрых вымыслов людских.
Все это и отец нам говорил.
И ты с ним соглашалась, помнишь, Дайя?
Зачем же ты теперь колеблешь зданье,
Что с ним же строила? Но, друг мой Дайя,
Уместно ли, скажи, такой беседой
Встречать нам гостя? Хоть не безразлично
Мне знать, как он об этом… Слышишь, Дайя?
Не он ли там, у двери нашей?.. Слышишь?
О, кабы он!

Теперь идите прямо!

Он! Мой спаситель!

Чтоб того избегнуть,
Так медлил я, и все же…

Я хочу
Пасть ниц пред гордым этим человеком,
Чтоб не его благодарить, а бога.
Спесивец в благодарности моей
Нуждается не больше, чем ведро
С водою, что так славно потрудилось
Тогда же, при тушении пожара:
Давало наполнять и выливать
Себя — кому-то там — попеременно.
Вот так и этот гордый муж! И он
Был брошен кем-то в пышущее пламя.
Тут я ему случайно подвернулась,
Случайно же ему попала в руки,
Как искорка на белый плащ его,
Покуда — уж не знаю что? — опять нас
Не выбросило из огня. За что ж тут
Благодарить? В Европе, говорят
Вино войска на приступ поднимает {125} .
Храмовники должны -де всех спасать,
Как псы высокой выучки добычу
Брать из пруда, а надо — из огня.