Элинор Глин - Возрождение

Все это великолепно, дорогая моя девочка.

Через некоторое время я заснул в кресле и был разбужен Буртоном, пришедшим зажечь лампы.

— Ее милость приказала подать ей чай в ее комнату, сэр Николай, — сказал он мне. — Принести вам ваш сюда?

— Значит ее милость вернулась? — спросил я.

— Ее милость и не выходила, сэр, — удивленно ответил Буртон.

Хотел бы я знать, что все это значит. До восьми часов, когда она вошла, готовая к обеду, я не видел и признака Алатеи.

Она была бледна, но владела собой в совершенстве: очевидно она выдержала какую-то битву с собою и вышла из нее победительницей.

В течение всего обеда она разговаривала вежливее и безразличнее, чем за все это время. Она блистала умом и я провел восхитительнейший обед. Мне кажется, что мы спелись.

Она сказала мне, что хотела бы посетить Италию, где не была с детства, и я обещал свезти ее туда, как только кончится война и снова будет возможно путешествовать. Как должна быть сильна ее воля, чтобы так овладеть собой — теперь в ней не было заметно ни малейшего признака чувства. Она снова была далекой от всего, невозмутимой компаньонкой проведенного мною в Версале дня, того дня, когда на нас еще не упала тень Сюзетты. По мере того, как проходил вечер, я становился все озадаченнее и неувереннее в себе. Не зашел ли я слишком далеко? Не внушил ли и ей слишком большое отвращение? Не умер ли у нее всякий интерес ко мне, так что теперь она может исполнять наш договор в полном душевном спокойствии?

Потом я попросил ее сыграть мне и она переходила от одной божественной вещи к другой, пока, наконец, в десять часов не остановилась и, сказав свое обычное «Доброй ночи», не оставила меня сидящим в кресле.

Лежа в кровати, я слышал как пробило двенадцать, затем час… Сон не приходил. Я вновь делал мысленный обзор событий и старался набраться храбрости. Затем я встал и заковылял в гостиную, чтобы взять «Последние поэмы». Дверь была открыта, не знаю почему, как не знал также, что заставило меня выйти в коридор и дойти до комнаты Алатеи. Казалось, меня притягивал какой-то мощный магнит. Ковры очень мягки и плотны, на них не слышны никакие шаги. Я подкрался к двери и остановился — что это был за слабый звук? Я прислушался, — да, это было рыдание, — я подошел ближе.

Алатея плакала.

Слышны были тяжелые вздохи, полные глубокого горя. Я едва мог вынести это и удержаться от желания открыть дверь и войти утешить ее.

Моя дорогая, дорогая маленькая девочка.

Единственным спасением было бегство. Я оставил ее с ее горем, а сам вернулся в постель, а очутившись наконец там и имея возможность поразмыслить на свободе, почувствовал дикое торжество и удовлетворение. С моего сердца была снята тяжесть, причиной которой послужила ее удивительная выдержка в течение всего этого вечера. Я радовался.

Мне было приятно, что моя любимая страдает.

Значит, тем скорее она будет принадлежать мне — вполне.

Брак — самое беспокойное состояние, какое только можно вообразить — не знаю, выпутаемся ли мы с Алатеей когда-либо из всего этого клубка недоразумений. Сейчас, в тот момент, что я пишу, среди дня, в субботу, 9-го ноября 1918-го года, все имеет такой вид, будто мы расстались навеки, а я так раздражен и зол, что даже не чувствую горя.

Думаю, что ссора началась по моей вине. Когда Алатея около десяти часов утра вошла в гостиную, ее глаза были окружены синими кругами — и, зная что было их причиной, я решил расспросить ее и раздразнить возможно сильнее.

— Бедное дитя! Вы выглядите так, будто плакали всю ночь напролет. Я надеюсь, ничто не беспокоит вас?

Она вспыхнула.

— Нет, ничего, спасибо.

— Значит ваша комната не проветривается, как следует, или что-нибудь еще в этом роде. Вы никогда не выглядели такой измученной — я хотел бы, чтобы вы были откровенны со иной. Что-то должно тревожить вас. Без причины не выглядят так, как вы.

Она сжала руки.

— Мне очень неприятен этот разговор обо мне. Не все ли равно, как я выгляжу или чувствую себя, если только я исполняю то, для чего нанята?

Я пожал плечами.

— Конечно, это должно было бы быть безразлично, но все-таки чувствуешь себя неловко, зная, что под твоей крышей кто-то несчастен.

— Я не несчастна, я хочу сказать, несчастна не более, чем обычно.

— Но ведь причины ваших прежних тревог теперь, наверное, удалены, а причиной новых неприятностей может послужить только происходящее теперь между нами. Я что-нибудь сделал?