Томас Гарди - Том 3. Повести. Рассказы. Стихотворения

Что ж, юноша такой, как все, примерно».
«Ты видишь юношу?» — «Я вижу, да.
Темноволосый, хрупкого сложенья,
По виду горожанин. Та звезда
Его приворожила, без сомненья».
«Ты видишь?» — «Но оставь меня, прошу!
Мне в путь пора. Меж тем уже стемнело.

И силы на исходе. Я спешу.
Ответил: вижу. Но скажи, в чем дело?»
«Так знай: на смерть свою он едет в Рим.
Лишь мы с тобой его проводим ныне.
Сто лет — и мир последует за ним,
Чтоб праху поклониться, как святыне».

Я не хочу исподтишка
Добиться права стать женою,
Чтоб выбраться из уголка,
Где жизнь — свидание с тобою,
И не прельщусь я новизною,
И глухомань не прокляну,
Коль суждено тебе судьбою
Всегда любить меня одну.

Минутных встреч я буду ждать
С неукоснительным терпеньем,
И времени не совладать
С моей любовью и смиреньем,
Не выжать слезы сожаленья
Из глубины увядших глаз,
Когда не встанет тень сомненья
Иль тень чужая между нас.

Я заметил смену погоды
По глухому скрипу окон
И, как ветер бьется у входа,
Я услышал сквозь полусон.
Он швыряет мертвой листвою
Внутрь, в дом, ко мне на кровать,
Точно дерево еле живое
Хочет мраку о чем-то сказать.
И листок меня тронул, и с дрожью
Я подумал, что ты в мой дом
Вошла — и стоишь — и можешь
Наконец рассказать обо всем.

Оставь мою ты красоту,
Не повторяй стократ:
«Богиню видно за версту».
Мне эти речи — яд.

Не повторяй, но молви так:
«Будь счастье иль беда,
Будь свет иль беспросветный мрак
Я друг ей навсегда».

Мне зеркало страшней всего.
Моя краса не я.
Никто за нею моего
Не видел бытия.

Так думай обо мне, мой друг,
О той, что есть, о той,
Что будет в час последних мук
И дальше, за чертой.

Вспоминаю все вновь, все как есть — за органом в последний раз,
Между тем как закатное солнце, струистое словно атлас,
Проникает на хоры, скользит, бросив тени от певчих, и вот
Ближе, ближе, еще, потянулось — и луч на плечо мне кладет.
Помню, как волновались, шептались на первых порах: «Кто она
За органом? Совсем молодая — а тоже, выходит, сильна!»
«Из Пула пришла без гроша, — им пресвитер тогда пояснял.
По правде сказать: чтобы жить, этот заработок будет мал».
(Да, заработок был и впрямь… Но я не роптала. Орган
Мне дороже их денег, моей красоты и любви прихожан.)
Так он говорил поначалу, впоследствии тон изменился:
«Довольно возимся с ней, уж прославилась — дальше нельзя».
Тут кашлял с намеком. Его собеседник тогда отступал
Чуть в сторону, шею тянул, чтоб за ширмой меня разглядеть.
«Хорошенькая, — бормотал, — но на вид уж чувственна слишком.
Глаза хороши у нее. Веки только, смотрю, тяжелы.
Губы ярки, да тоже не в меру. Грудь для лет ее слишком полна».
(Допустим, вы правы, мой сэр, но скажите, моя ль в том вина?)
Я продолжала играть под этот аккомпанемент.
Слезы текли и мешали, но я продолжала играть.
В общем не так уж и трудно — примерно как петь за органом…
У меня неплохое контральто. Сегодня я тоже пою.
А псалмы это чудо. Исполнишь — и как побывала в раю.
В тот день до пресвитера вновь долетели какие-то слухи,
Немало его озадачив, он ведь был добродетель сама.
(Он торгует в аптеке на Хай-стрит и вот на неделе зашел
К собрату — тот рядом работает, по переплетному делу.)
«Скверно, — сказал он тогда. — Речь идет о достоинстве храма.
Если и впрямь такова — что поделать, придется уволить».
«Органиста такого, однако, не достать нам и за три цены!»
Это решило вопрос (пусть на время). Орган ликовал.
Напрягался регистрами всеми, отсрочивая финал.
В приходе чем дальше, тем больше косились, шептались мне вслед.
И вскоре вопрос был решен, я пока что не знала о том.
Но пришел день — и мне объявили. И это был страшный удар.
Я опомнилась (бледной такой не видали меня никогда):
«Оставить? О нет, не могу. Разрешите мне даром играть».
Потому что в тот миг я совсем обезумела. Разве могла я
Бросить это богатство — орган, для него ведь я только жила.
Они помолчали. И так я осталась при церкви опять.
С моими псалмами — за них можно тело и душу отдать.
Но покой был, конечно, недолог: до пастора слухи дошли,
Дескать, кто-то из паствы видал меня в Пуле вдвоем с капитаном.
(Да! Теперь мне и впрямь оставалось лишь это, чтоб как-то прожить.)
Но, знает бог (если знает), я любила «Святого Стефана»,
«Сотый» и «Гору Сион», «Субботу», «Аравию», «Итон»
Больше греховных объятий тех смертных, что были со мной!..
Вскоре новая весть: досветла не одна возвращалась домой.
Старейшины подняли шум, но все было ясно и так,
Без слов. На последнюю просьбу я все же решилась в слезах.
Кто бы там ни владел моим телом, еще оставалась душа.
А душа умирает достойно. Решилась и вот говорю:
«Прощенья не жду, джентльмены, но позвольте еще раз играть.
Вам убытка не будет, а мне… Для меня это целая жизнь».
Я знала: они согласятся (играю ведь даром, так что ж!),
Дрожала же, как в лихорадке, и все пред глазами плыло.
И впрямь — после паузы мрачно кивнули: «Пожалуй, что можно.
Один только раз — уяснила?» Поклоном ответила «да».
«Взгляд твой где-то блуждает теперь», — кто-то молвил из них под конец.
В ответ улыбнулась едва: «Далеко. Далеко, мой отец».
Вечер воскресного дня — и последнего дня моей службы.
Восклицанья повсюду: «Она одержима!», «Какая игра!»,
«Я и думать не мог, что на это способен наш старый орган!»
Солнце заходит, и тени густеют. Огни зажжены.
Начинают последнее пение: «Таллис» — Вечерний Гимн.
(Как диссентеры Кена поют! Они здесь свободнее духом,
Чем в этих новых церквах, где мне удалось побывать.)
Я пою под орган. Чей-то возглас: «Контральто красивее нет!»
«Здесь — пожалуй, — я мыслю. — И все ж не особенный будет урон».
Завершаем. Пою вместе с хором: «Смерть возьмет меня тихо, как сон».
И вот отпустила педали. В глазах еще слезы стоят
От этих гармоний блаженных. (Так, значит, блуждает мой взгляд?)
Достаю из корсажа (грудь и вправду полна, но не столь)
Флакон голубой и рифленый — должно быть, подумают: соль.
И прежде чем кто-то успел бы проникнуть в безумный мой план,
Весь залпом его выпиваю. Глаза уже застит туман.
Собираю тетради, склонилась как будто в молитве — точь-вточь.
Пока подойдут они, быстрая смерть унесет меня прочь.
«Никто и помыслить не мог, что покончит с собою вот так,
Старейшины скажут, снося меня вниз в подступающий мрак.
Но свидетели точно не лгали: и лавочник был, и моряк».
Словно что-нибудь я отрицала. О нет, видит бог, я грешна.
И грехи есть грехи. Но любовь была музыка, только она.
А последний псалом удался. Что еще? Как-нибудь похоронят.
Из Пула, конечно, никто не придет и слезы не уронит.