Альфонс Доде - Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании

— А вы знаете: я же вовсе не англичанин!

После этого она в него влюбилась, или, выражаясь точнее, — ведь в чувствах важнее всего оттенки, — увлеклась им, как увлекается светская дама актером, которого она одна знает таким, каков он есть на самом деле, а не таким, каким он представляется всем прочим, знает вдали от рампы, без костюма, без грима, а любовь всегда требует привилегий. К тому же оба они побывали в парижской сточной канаве. Правда, Шифра только замочила подол, а Нарсис в ней выкупался, но грязь и ее запах въелись в обоих. Неизгладимая печать предместья, складка безнравственности служила тесемочкой, изредка приподнимавшей уголок маски англичанина, из-за которой выглядывала кривляющаяся рожа проходимца, а у Шифры эта же складка вдруг, молниеносно, проскальзывала в библейских чертах ее лица, в ее иронии, в вульгарном смехе, излетавшем из ее рта, похожего на рот Саломеи.

Красотка еще сильней полюбила странной любовью своего урода после того, как паяц рассказал ей о себе, раскрыл ей всевозможные приемы, всевозможные фокусы, начиная с кеба и кончая разнообразием жилетов, с помощью которых Д. Том Льюис, будучи не властен увеличить свой рост, пытался по крайней мере прибавить себе представительности, после того как она приобщилась к этой полной неожиданностей, вихревой жизни, с ее проектами, с ее мечтами, с теми более или менее ловкими ходами, которые он время от времени делал. И чары этого человека-обезьяны оказались столь сильны, что и сейчас еще он забавлял, обворожал ее ничуть не меньше, чем в первоначальную пору их знакомства, хотя их законный, мещански добродетельный брак длился уже десять лет. Чтобы убедиться в этом, достаточно было поглядеть, как она корчится, как она катается по дивану от хохота, с каким восхищением, с каким восторгом она на него смотрит, повторяя: «Вот дурак-то!.. Вот дурак-то!..» — между тем как ее супруг в подлинном своем виде, лысый, поджарый, костлявый, в панталонах и цветной фуфайке, танцует перед ней буйную джигу, сопровождая танец деревянными жестами и яростным топотом. Когда же оба они устали, она — смеяться, а он — дрыгать ногами, Льюис опустился на диван и, потянувшись своей обезьяньей рожей к ее ангельской головке, выплеснул ей в лицо свою радость:

— Я Шприхтам утру нос!.. Заткну я за пояс Шприхтишек!.. Я скоро сделаю ход, ловкий ход!

— Да что ты?.. Каким образом?

Едва Том Льюис назвал имя, Шифра состроила очаровательную в своей презрительности гримаску:

— Кто? Этот простофиля?.. Да ведь у него нет ни гроша… Мы же его обстригли, мы же его обрили заодно с его Иллирийским Львом!.. Пушка на спине — и того не осталось.

— Ты, деточка, с Иллирийским Львом не шути… Одна его шкура стоит двести миллионов, — уже успокоившись, возразил Том.

Глаза у молодой женщины загорелись.

— Двести миллионов!.. — отчеканивая каждый слог, повторил он и принялся хладнокровно, толково объяснять ей, каким образом он рассчитывает сделать ход. Нужно уговорить Христиана II принять предложение сейма и за прекрасную цену, которую ему дают, отказаться от престола. В общем, что от него требуется? Поставить свою подпись, только и всего. Будь Христиан один, он давно бы уже решился. Противятся, препятствуют отречению его близкие, в особенности — королева. Но, рано или поздно, пойти на это придется. За душой у королевской четы ни гроша. Король с королевой должны всему Сен-Мандэ: за мясо, за овес, — невзирая на бедность хозяев, лошади еще не все проданы. Да и дом все такой же благоустроенный, стол все такой же богатый, но из-под внешней роскоши проступают зловещие приметы нищеты. Королевское белье с короной в дырах, а нового не шьют. Конюшни опустели, наиболее крупные серебряные вещи заложены. Штат прислуги урезан, но и оставшимся слугам часто по нескольку месяцев не платят жалованья. Все эти подробности Том узнал от камердинера Лебо, и этот же самый камердинер сообщил ему, что люблянский сейм предложил королю двести миллионов; не умолчал Лебо и о сцене, какая из-за этого разыгралась в Сен-Мандэ.

С того дня, как король ясно представил себе, что стоит ему подмахнуть бумагу — и двести миллионов у него в кармане, он сам не свой, он уже не смеется, ни с кем не разговаривает, одна и та же мысль преследует его, — так невралгическая боль сверлит голову в одной какой-нибудь точке. Временами он зол на весь мир, порой тяжело вздыхает. А между тем у него-то как раз все осталось по-прежнему: тот же личный штат — секретарь, камердинер, кучер, выездной лакей, та же дорого стоящая роскошь в обстановке и в одежде. Сумасшедшая гордячка Фредерика пытается прикрыть постигшую их невзгоду заботой о показном величии, и она никогда не допустит, чтобы король терпел лишения. В тех редких случаях, когда он обедает на улице Эрбильона, стол должен быть сервирован роскошно. Единственно, чем король беден и чем королева не в состоянии его снабдить, это деньгами на клуб, на игру и на женщин. Конечно, король долго не продержится. В одно прекрасное утро, проиграв всю ночь в баккара или в буйотту, он, не имея чем заплатить и не желая должать, — рисуете себе: Христиан Иллирийский значится в списке должников, вывешенном в Большом клубе? — возьмет свое красивое перо и одним его росчерком скрепит отречение от престола. Это давно бы уже свершилось, если бы не старик Розен, который тайно от Фредерики опять начал платить за государя. Следовательно, план у Тома Льюиса таков: вовлечь Христиана, пока что должающего по мелочам, на текущие нужды, в крупные расходы, заставить его выдать уйму расписок на сумму, превышающую платежеспособность старого герцога. Для этой цели у Тома должны быть свободные деньги.