Альфонс Доде - Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании

Пробило десять.

Королева, вместо того чтобы подняться к себе, как это она делала ежевечерне, подавая своим уходом знак, что-де пора расходиться, рассеянным взглядом окинула присутствующих и сказала:

— Вы все можете удалиться. Мне надо поработать с господином Меро.

Элизе, просматривавший у камина брошюру, закрыл ее и, поклонившись королеве, прошел в классную за пером и чернилами.

Когда он вернулся, королева была одна в комнате, и она долго еще прислушивалась к стуку экипажей, выезжавших со двора, потом к скрипу запирающихся ворот, потом к хождению по коридорам и лестницам, которое в многолюдном доме всегда начинается перед сном. Наконец воцарилась тишина, оберегаемая плотной стеной леса, скрадывавшего шумом ветра и шелестом листьев далекие отголоски Парижа. При взгляде на опустевшую залу, безмолвная уединенность которой была все еще ярко освещена, казалось, что здесь непременно должна сейчас разыграться трагическая сцена. Фредерика облокотилась на стол и отодвинула бювар, приготовленный Меро.

— Нет… Нет… Сегодня мы не будем работать… — начала она. — Это только так, предлог… Садитесь… Давайте поговорим… — И, понизив голос, добавила: — Мне надо у вас спросить одну вещь…

Но, по-видимому, ей очень трудно было собраться с духом, — полузакрыв глаза, она призадумалась, и ее сразу постаревшее, все до последней черты, лицо приняло то страдальческое выражение, которое Меро замечал у нее и прежде и от которого оно становилось еще прекраснее, ибо в такие мгновенья на нем особенно ясно отпечатлевались все принесенные ею жертвы, все ее самоотвержение, в его чистых линиях разливались самые чистые чувства, на какие только способна королева и женщина. Элизе тогда просто благоговел перед нею… Наконец, сделав над собой чрезвычайное усилие, она тихо и несмело, так, что каждое ее слово было похоже на робкий шаг, обратилась к Меро с вопросом, не может ли он сказать… где в Париже… дают под залог…

Ему ли, типичнейшей богеме, не знать все парижские ломбарды! В течение двадцати лет они служат ему подспорьем: зимой он сдает туда летние вещи, а летом — зимние… Как ему было за это время не усвоить, что значит «сбегать в ломбашку», что значит «отвезти вещи в Ломбардию»! Жаргон нищеты, который он изучил еще в юные годы, мгновенно воскрес в его памяти, и он невольно улыбнулся. А королева уже более твердым голосом продолжала:

— Я хочу попросить вас отнести туда… кое-какие драгоценности. Бывают затруднительные положения…

Тут она подняла на него свои прекрасные глаза, и, когда он заглянул в них, перед ним разверзлась тихая бездна нечеловеческого горя.

Короли — в нищете! Унижено безмерное величие!.. Что же это такое?..

В знак согласия Меро наклонил голову. Скажи он ей хоть одно слово — он бы разрыдался; сделай он хоть одно движение — он неминуемо упал бы к ногам бедствующей царицы. Но в этот миг его обожание королевы размягчила жалость. Сейчас королева казалась ему менее величественной, чем прежде, не так высоко стоящей над прозой жизни; в том горестном признании, которое она только что ему сделала, он ощутил нечто от мира богемы, нечто такое, что знаменовало для нее начало падения и что уменьшало разделявшее их расстояние.

Королева внезапно поднялась, взяла и положила на стол древнюю реликвию, всеми забытую под колпаком из горного хрусталя, — точно бросила горсть многоцветных драгоценных камней, Элизе вздрогнул.

— Корона!..

— Да, корона… Шестьсот лет владеет ею царствующий дом Иллирии… Ради того, чтобы ее защитить, гибли короли, лились потоки дворянской крови… Теперь пусть она нас поддержит. У нас больше ничего не осталось…

Это была чудная старинная закрытая диадема, изукрашенные пластинки которой сходились над шапкой алого бархата. На пластинках, на витом филигранном обруче, в чашечке каждого цветка, строением напоминавшего трилистник, на ажурных зубцах дуг, на которых держались трилистники, были вделаны все известные нам разновидности драгоценных камней, и взор любовавшегося короной пленялся прозрачной синевой сапфира, нежной голубизной бирюзы, заревым багрянцем топазов, пламенем восточных рубинов, изумрудами — каплями дождя на листьях, и таинственным опалом, и жемчугом цвета молочно-белого ириса. Но ни с чем не сравнимое зрелище являли собой усыпавшие всю диадему бриллианты, грани которых переливались тысячами огней со всеми их оттенками, и эта рассеянная искрящаяся пыль, это облако, насквозь пронизанное солнцем, растворяли в себе и смягчали блеск диадемы, и без того притушенный временем: так в глубине алтаря слабо мерцает серебряный светильник.