Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Да только грустная отчего-то, — мягко добавил Лотр.

— Погрустит и бросит. Она доброжелательна, го­сподин. Преданна. И к любви предрасположена.

Говорили они так, словно её совсем не было с ними.

— А если будет кислым лицом настроение вам пор­тить — накажите, — поучал Комар.

— Не премину воспользоваться советом, — усмех­нулся кардинал. — Вот только вернёмся домой.

Женщина даже не вздохнула. Лишь опустила голову и повернула её прочь от епископа. С той стороны не ехал никто, а если бы ехал, то заметил бы в женских глазах от­чаяние оскорблённой чести и отринутой привязанности, бессильный гнев и сухую ненависть.

— Кстати, — продолжал Лотр, — позовите мне это­го... доминиканца... Как же его?

— Флориан Босяцкий. Мних-капеллан костёла псов Господа Бога.

— Вот-вот...

— Прикажете вернуться с ним?

— Зачем? Не можем ведь мы бросить одних, без приятной беседы, отца Болвановича и этого... с ним... господина Цыкмуна Жабу. Он войт города?

— Войт.

— И, кажется, не отличается талантом собеседника.

— Он и умом не отличается.

— Ну вот. Пока будем говорить — подбросьте им своего... Кстати, девушка надёжная?

— Можете говорить обо всём. Сам убедился. В кон­це концов, знает, что бывает за нарушение нашей тайны. А о важном можно и на латыни.

— С Богом, господин Комар.

Епископ поскакал к остальным всадникам, далеко отставшим от них. Лотр повернул голову к женщине.

— Как тебя?..

— Марина Кривиц.

В женских глазах уже не было отчаяния и гнева. Было осуждённое, почти спокойное смирение. Лотр и повернулся только потому, что она, будто поняв, что ничего не сможет сделать, сильнее обняла его плечо.

— Ты не бойся, девочка. Тебе будет хорошо со мной.

— Мне со всеми было хорошо.

— И с ним?

— И с ним. С последним.

— Ну-ну... Не с первым и не с последним.

— Мне опротивело это, ваше преосвященство.

— Ты будешь называть меня преосвященством и до­ма? — перевёл разговор на другое нунций. — Брось... Что, тебе опротивело богатство, известность, сила? Луч­ше было бы с вонючим кожемякой-мужем? Ты достаточ­но легкомысленная девчонка, ты хочешь жить, как и над­лежит. Да?

— Да, — улыбнулась она.

Он закинул руку назад и погладил её бедро.

— А теперь улыбайся. Вот скачет капеллан.

Доминиканец осадил возле них оскаленного коня.

Худой, подобранный, с пронзительным умом в серых гла­зах, он был даже приятен и этими глазами, и змеистой, едва уловимой усмешкой. Хитрая старая лиса. С почти­тельностью посмотрел на женщину, поняв, что всё реше­но, поклонился Лотру.

— Вам не неудобно с ней, преосвященство?

— Своё я привык чувствовать телом, а не видеть его на другом коне. Мне приятно, и этого достаточно.

— Вы правы, — согласился доминиканец.

В молчании ехали они дорогой. Монах лишь од­нажды бросил на кардинала испытующий взгляд, а по­том ехал молча, внешне безучастный, понимая, что со­беседник скажет, когда захочет сказать.

— Слава Иисусу, — вдруг очень тихо вымолвил Лотр.

— Я не понимаю вас, — с благожелательной спо­койной улыбкой удивился капеллан.

— Мечтаете поскорее сбросить рясу?

— И тут смысл сказанного вами тёмен для ушей моих.

— Вы учились в Саламанке? — перешёл на латынь кардинал.

— Доктор гонорис кауза, — тоже по-латыни отве­тил капеллан.

— Привет от друга.

— Какого?

— Игнатия Лойолы.

— Кого?

— Хватит, вот знак.

И он протянул монаху ладонь, а на ней медальон со змеёю, обвившей подножие креста. Змея лежала в угро­жающей позе, защищая крест.

— Внутри тоже всё, что требуется.

— Я не понимаю лишь одного, — продолжал монах.

— Откуда я знаю?

— Да. Откуда вы знаете, если идея братства Иисуса только зародилась в голове...

— Если идея эта — две тысячи человек, способных на всё.

— Вы и это знаете?

— Знаю.

— Такой немногочисленный круг, — огорчился ка­пеллан.

— Этот круг скоро будет самым могущественным орденом на земле. Самым могущественным, ибо самым невидимым.

— Не надо об этом. Папа ещё ничего не знает и не утвердил...

— Он скоро утвердит. Мы позаботились об этом. Кажется, он склонен...

— Боже, такой неожиданный успех.

— Почему неожиданный, — улыбнулся Лотр. — Ожидаемый и заслуженный. Триста лет существуют францисканцы-минориты. Нищенство добывает им люд­скую любовь, жизнь среди людей — знание их и влияние на них. Но они отличительны хотя бы одеждой. И триста лет существует твой, доминиканский, орден. Он грызёт врагов Бога, как пёс. Начиная от вальденсов и катаров, вы уничтожаете ереси, вы руководите инквизицией, но вы тоже на глазах. Естественно было бы создать братство, которое жило бы среди всех, как минориты, и знало бы людей, как они, но одновременно рвало бы еретиков, как псы господни. Не грубым топором, конечно, — оставим его вашему... гм... нынешнему ордену, — а более тонким оружием. — Покачал медальоном: — Хотя бы вот таким. И этот орден должен быть невидимым и всепроника­ющим, как смерть, знать всё и вся, даже то, что враг по­боялся подумать. Тайный, могущественный, разнообраз­ный по одежде, с магнатом — магнат и с хлопом — хлоп, с вольнодумцем — вольнодумец, с православным — пра­вославный, но всегда — отрава самого Бога в теле врага. Невидимое войско в каждой стране, которое ведёт войны, готовит войну убийством сильных и воспитанием малых детей и всем, что создал дьявол и что мы должны сделать оружием в защиту Господа. Зачем брезгать чем-то? А гре­хи наши — замолят. Если бы вас не было — вас стоило бы выдумать. И счастье, что вы нашлись, а Лойола, такой ещё молодой, понял, что он нужен, и открылся нам.