Наталия Волкова - Бремя - История Одной Души

Да, теперь нет сомнений: я покидаю этот город, прекрасный и ужасный, в котором есть все, кроме тишины и смирения. Покидаю все же с благодарностью: он научил многому. Без него не довелось бы узнать, какая смута бродила во мне, и не опустилась бы я на свое страшное женское дно — правда ли, что женское ужаснее мужского? (Не потому ли, что до сих пор пробегают по нему отражения страшного Евиного греха?)

Удаляюсь от тебя, лукавый обманщик, виновник и любопытствующий свидетель человеческих трагедий — катастроф душ, умов и тел. Сколько еще произойдет их в ослепительной призрачности твоих наваждений? Однако, позволь, беру с собой лучшее, что есть в тебе — замученную психиатрами, неожиданную сестру мою Эрику, незабвенную Магдалину, Джонни, потерявшего мать, но обретшего отца, Андрея, в ком в последний час жизни победил ангел, Майкла, преодолевшего одиночество, несчастную миссис Харт, Кэтрин Файнс, с русскими корнями и русским страданием, плачущую в заключении Робин, примирившуюся с ней Анжелику, молчаливую Даяну, кроткую Челсию, Глорию, затерявшуюся где-то на улицах Бронкса, Ритку, вернувшуюся той весной к своим детям в Техас, бездомного проповедника Тимофея, Фому с пробуждающейся душой, Эмму, с кем свела голубиная почта, Артура с его безответной, жертвенной любовью. Беру с собой, потому что связана с ними отныне, с каждым и со всеми — любящими меня и ненавидящими меня. Но полнее всего сливаюсь с Ванессой в единое целое (ибо только в цельности возможно исцеление) и открываюсь заново, как забитый мусором исток, пробившись сквозь преграды обстоятельств и сомнений. И вот... плыву свободно, обращаясь в реку, чьи волны переменчивы, как сны, а берега хранят черты времен и лиц, увиденных когда-то, омытых влажной памятью теперь. Я та река в другой реке, принявшей мой позор и сожаленье и благосклонно давшей сил, не иссушив истаявших глубин, поверить снова в продолженье... Все унесет поток, одно не канет — мой потаенный плач о Боге, кто дал мне течь, уверовав в меня, еще до моего начала... Какие воды принесу к Нему?

* * *

Аэропорт Кеннеди все тот же — напряженный, надежный, многолюдный, вращающийся в безостановочной круговерти багажей, пассажиров и надежд. Будто только вчера у справочного бюро рядом с бегущей лестницей я поджидала так и не воплотившегося Александра Петровича Боброва, не явившегося встретить — может, предчувствовал предназначенное мне здесь и не захотел мешать судьбе?

Но если серьезно, то верю, что Бог вел меня все это время — нет, не через грехи, но через испытания, снова и снова подавая шанс на правый выбор.

Уже закончилась регистрация, и нужно было идти на проверку вещей и документов, а мы с Эммой все стояли, взявшись за руки, и не могли оторваться друг от друга.

— Ты сообщишь, как доедешь? Я буду очень-очень ждать. Не смогу ничего делать, ни о чем думать, пока ты не позвонишь. Позвони сразу из Москвы и потом, когда доберешься до места... Господи, помоги тебе... Ну что ты задумала... У меня целый дом в распоряжении, могла бы жить, сколько надо. Я бы только счастлива была. Может, вернешься? Погостишь два месяца, пока виза не кончится, и вернешься. А?.. — говорила волнуясь Эмма.

Говорила, приговаривала, чтобы не плакать. И все же расплакалась.

— О-о-о, Ванесса... скучать буду, уже скучаю... Обещай, обещай, обещай...

— Я тоже буду скучать... уже скучаю, — отвечала я, прижавшись к теплому плечу подруги. — Присматривай за матушкой. С ногой у нее хуже стало. Навещай почаще. Ну мне пора, пора, пора. Храни Господь!

Мы обнялись еще раз крепко, до хруста в косточках, и в конце концов оторвались. Я двинулась к паспортному контролю, оглядывалась, искала глазами Эмму и находила в толпе провожающих ее худенькую фигурку с поднятыми на кончики пальцев поцелуями. «Увидимся ли когда-нибудь? Увидимся ли?», — защемило сердце. Расставание, как маленькая смерть. И была бы маленькой смертью, если бы не надежда на встречу...

Рейс отложили на два с половиной часа. Я села у стеклянной стены и стала смотреть на взлетное поле, на суетящихся возле мощных аэрокрафтов людей в оранжевой униформе, портативные трактора, движущиеся лестницы, грузовики... Куда собралась? К кому? Зачем? Никто ведь и не заставляет, никто не просит и не ждет. И что если не получится за два месяца восстановить русский паспорт, что если и самого дома, и документов давно нет? Может, действительно, возвратиться назад, к матушке или пожить у Эммы, пока не найдется работа? И не желать иного... Но как преступника влечет на место преступления, так и мне неудержимо хочется возвратиться к отправной точке моих грехов, к началу падения. Не из болезненного любопытства или подсознательного желания разоблачения, а из стремления к очищению. Та абсолютная личная свобода, единственное, пожалуй, к чему я всегда стремилась, совершая различные поступки в порыве самоутверждения — оставляя Андрея, уезжая в Америку, соглашаясь стать женой Артура, изменяя ему — та брезжащая свобода ото всех и всего — обязательств, обещаний, условий, запретов, заповедей — она-то и оказалась самой страшной галлюцинацией. Нет, оказывается, такой обособленной свободы, как нет ни одного неверующего, а лишь те, кто выбирают не верить. Как странно, что столько лет жизни потрачено на то, чтобы отгородиться, полагаясь и уповая на собственную силу воли, на свою красоту, на свой интеллект, и, наконец, обнаружить с удивительным облегчением, что и красота, и обаяние, и интеллект — не так важны, не так значительны, и существует Некто, неизмеримо более сильный, прекрасный и разумный, Кто управляет твоей судьбой. И не понять этого — одна только пустая трата времени.