Наталия Волкова - Бремя - История Одной Души

Несса слушала трагическую историю Эммы о том, как загубила она свое дитя из страха потерять любимого и как потом он, ею любимый, все же ушел к другой и даже стал отцом двоих малышей, и Нессе хотелось найти слова утешения, но ничего не нашлось, потому что, утешая Эмму, она бы стала утешать себя, а она уже отказалась от самоутешения раз и навсегда. Лишь положила руку ей на плечо...

Прогремел гром, и длинная, заряженная колоссальной энергией молния неистово вспыхнула, воспламенив широкое небо, разрезала его — блеск, жжение, мгновенный жар, пожар! — казалось, и земля, содрогнувшись, тоже треснула, раскололась на части: когда теперь затянутся ее раны...

Безумствовал, летел ливень и не кончался: уже сполна омылись клены в аллее, монастырь, часовня, пустынная дорога, на обочине которой долго стоял маленький автомобиль с двумя объятыми одним горем женщинами, и дивный лес вдали со старой елью в самом сердце, трепетно ожидающий утра и прибытия неутомимой голубиной почты...

Потом выяснилось, что накануне отъезда Нессы в Нью-Йорк Эмма приходила в монастырский магазинчик, и Ванесса помогла ей выбрать икону — Божья Матерь держит на руках Сына Бога, а внизу волхвы, принесшие дары, застыли в благоговейном поклоне (редкая, необыкновенная икона, висевшая, помнится, когда-то, — а может, и до сих пор там — над кроватью Деда, подарок любящей Вассы). Тогда они и познакомились.

* * *

Хотя исповедь не излечивает мгновенно и разом, но исподволь исправляет опасную кривизну мыслей и чувств. Больной знает, когда наступает перелом в болезни. Так и Несса ощущала, что выздоровление началось. Она не могла бы, если бы кто спросил, выразить то, что происходило с нею. Но шли дни и недели, и беспокойство отступало; как отмершие, сухие листья отпадали сомнения и вопросы, яснее виделась дорога — возвращение в Россию, учительство или любая иная работа, связанная с детьми — и по-новому осознавалась невозможность никакого движения без веры.

«Потом все откроется и объяснится», — сказала однажды матушка Агафия, поразив тогда Нессу безусловным, абсолютным доверием Богу. Теперь, наконец, и Несса добровольно и окончательно отказывалась от мнимой власти своего «я» и отдавалась на волю всевышнюю. Преследующее ее всю жизнь желание влиять на обстоятельства судьбы, и особенно, и в гораздо более нездоровой степени, на людей, когда-то завело в мрачный тупик.

Люди, люди, люди... что же виделось в них такого, что мучило долго и безысходно? Отчего постыдно и тайно хотелось завоевывать их внимание, подчинять и побеждать? Откуда эта жажда признания и превосходства? Соперничество, порождающее жестокую, неуправляемую неудовлетворенность... Ведь если вспомнить, тревога, граничащая с паникой, терзала ее чуть ли не с подросткового возраста и доходила иногда до физического недуга — до спазмов, до рвоты и головокружения. Еще в школе, едва дождавшись окончания урока, она часто убегала в туалет и, запершись там в кабинке, судорожно сглатывала и сглатывала сухой, колючий воздух и закрывала носовым платочком рот, чтобы не дать прорваться наружу душераздирающему крику, мятущемуся внутри, словно смерч в ловушке, и сотрясающему все ее маленькое существо. Откуда эта сверхчувствительность и ранимость? Откуда трагическое восприятие себя и мира? Неужели единственно только от болезненного воображения, от пресловутого комплекса неполноценности с превалирующим элементом страха — страха перед наступающим днем, перед слишком ярким солнцем, перед слишком темной ночью, страха быть разоблаченной, страха остаться незамеченной, нелепого, парадоксального страха выйти из адской игры, в которую втянуло однажды вместе со многими другими, не знающими толком правил, не понимающими ее абсурдности и напуганными лишь иллюзией возможного поражения.

И что же это за комплекс такой, что начинает рассыпаться в прах на посрамление даже самым изощренным психологическим теориям от первого же выстраданного рывка веры? Конечно, никто не окончен, пока на земле, и, сколько еще понадобится таких рывков, пока совесть не освоится с новым светом и новым смыслом. Но готова Несса наконец пропустить желающих пробиться вперед, выиграть тараканьи бега, и потому отставшая далеко позади Робин оказывается рядом и совсем ближней.

Так что же изменилось в ее отношении к людям? Толпа, беспрестанно что-то оценивающая, одобряющая или осуждающая, абстрактная, бесформенная, представлявшаяся прежде угрозой личному ее существованию, начала распадаться на глазах на множество неповторимых человеческих лиц и характеров с их устремлениями, разочарованиями, мимолетным счастьем, болью, соединенных только одним — глубинным нераспознанным подобием Богу. Какое же это слепое жестокое право и непоправимая ошибка — не осознать это подобие. Все отшумит, улетит, отомрет, забудется, но нечто останется. Что, если не любовь?