Алексей Будищев - Бред зеркал [Фантастические рассказы]

— Вы, очевидно, принимаете меня за дурака. Но я прекрасно видел, что я пью не содовую воду. Если я выпил, то только для того, чтобы доказать вам, что я совсем не боюсь вас. Может быть, вы дали мне яду? Что же! Я не боюсь его. Я не боюсь ничего, потому что я ратую за святое дело и отстаиваю жизнь, а жизнь — святой алтарь Бога! Вот и сейчас я хорошо вижу, что вы умышленно заставляете Прасковьюшку забавлять меня моими орденами, чтоб незаметно подкрасться сбоку и всадить мне вот сюда ваш шприц. Вы хотите сделать мне вспрыскиванье, чтобы привить мне чувство преклонения перед вашим бездушным чертежом. Но это вам нынче не удастся. Я не позволю! Пойдите вон! Все! К черту! К чертовой матери!.. — Я неистово затопал ногами и все исчезли.

А Володечка спал, растянувшись на моей постели, когда я вошел в наш каземат. Он очень много спит эти дни, и, верно, Бог посылает ему этот сон, как избавление от лишних мучений.

— Спи, мой ненаглядный сынок! Спи крепко и отдохни в радостных сновиденьях. Я бодрствую за тебя. И если ты проснешься, я буду петь тебе, как маленькому: баю-бай! Спи! Спи!

Ночь без сна. В глазах мигают искры, а в ушах вечный шум осаждающих берега вод.

Может быть, ледяные горы полюсов двинули всю воду океанов на материк земли? На душе бесконечная тревога и жесткие спазмы тоски.

Сегодня в нашем каземате вывинтили газовые рожки. С постели сняли простыню. Подушку заменили кожаной. Меня оставили в одной рубашке, а сверху на меня надели халат из какой-то чрезвычайно плотной материи. Как ни бейся, ее руками не разорвать. Я подчиняюсь пока почти всему.

А Володечка все спит и спит. Боже, благодарю Тебя! Ты один милостив к моему сыну!

И еще ночь, вся исчерченная гиероглифами и символами. Испещренная рисунками и изображениями таинственных инфузорий.

В каземате вывернули последний гвоздь.

Железную кровать заменили деревянной без спинок, обтянутой холстом, но холст не рвется.

В подкладке халата есть вата. Подкладка не рвется!

Звуки истреблены, но не все. Уничтожены сухие и длинные стуки и круглые обручи хохота. Птицы рыдания еще живы и беспрерывно вьются надо мной с унылым клекотом.

Подкладка халата в одном месте, под левой мышкой, поддалась.

Только бы не вырвать всех зубов. Вата, без сомнения, есть в подкладке.

Лишь бы не подглядел шпион!

День.

Желтое небо горит, не моргая и гневно. И темные пятна неведомого рисунка угрожающе шевелятся, принимая все новые формы.

Прекрасно вижу: эти пятна слагаются в зловещее изображение черного буйвола с эшафотом на спине. Вот он весь восстановлен передо мной, как мрачный кумир веков!

Желтое пламя небес становится все резче. Два черных ангела Божьего гнева с факелами в руках появились с двух противоположных краев пылающего в желтом огне небосвода. Ужели люди не замечают надвигающейся катастрофы?

Впрочем, когда я становлюсь на подоконник ногами, я вижу людей… С искаженными лицами и резкими телодвижениями они потерянно бегают по рыдающим улицам, всполошенные испугом. Я кричу им в узкое отверстие форточки:

— Опомнитесь! Опомнитесь! Господь Бог сейчас потрясет своды, распалившись гневом за поруганные права отцов, матерей и человека!

Я набираю в себя как можно больше воспламененного воздуха и кричу еще раз:

— Опомнитесь!

И черные птицы-рыдания вьются надо мною с последними воплями.

Вот-вот истребят и их.

А Володечка все спит, распластанный и неподвижный.

— О! Сейчас сюда войдут они, чтобы, разбудив его, позвать к эшафоту.

— Спи! Спи!

— Они вошли! Они вошли!

— Раз, два, три… их шестеро!

— Впереди и посредине колеблется как будто какое-то кровавое пятно. Кто это? Палач? На нем красный колпак, красная рубаха и красные шаровары? Вокруг стана веревка и плеть? О-о!

— А у тех, что с боков, позолоченные пуговицы? И позади скорбно, подавленно и хило плетется жрец? Он!

— Ага, как он сконфужен!

— Стойте! — воплю я во весь голос.

Они подвигаются к Володечкиной постели, как стадо сильных чудовищ к бедному, маленькому воробью.

— Стойте! — грохочет мой голос.

Двое с золочеными пуговицами бросаются ко мне. Один нежно трогает мои руки и ласкает их, как преданный друг.

— Опомнитесь! — вьется вокруг меня.

— Стойте! — воплю я, прикрывая собой постель сына, весь — то выбрасываемый на ледяные вершины, то свергаемый в пламенные пропасти.

— Опомнитесь!

— Стойте! И удержите его!

— Кого?

— Палача!

Тот с золочеными пуговицами совсем припадает к моему уху. Его членораздельный и отрывистый крик больно бьет в мой мозг, пронизывает его, оставляя в нем зияющую и мучительную рану.