Станислав Токарев: Еще в полях белеет снег...

Никаких, ни малейших сигналов о тренере Туринцеве у этого начальника не было. Он и фамилию-то с трудом вспомнил. Да, кажется, есть такой Туринцев. В очках. Или не в очках. Неважно. Важно не показать себя неосведомленным. Очень хорошо — пусть журнал проявит инициативу. А мы разберемся. В случае чего поправим. На прощание товарищ крепко пожал Анне Семеновне руку и, когда она сморщилась от боли, довольно улыбнулся. Показывать рукопожатием свою силу было привычкой, унаследованной от спорта.

Затем Анна Семеновна поехала в спортивный зал, где вел занятия Туринцев. На счастье, давешний лысоватый инструктор попался ей в вестибюле. На счастье, потому что она абсолютно не представляла себе, как, с кем и о чем будет здесь разговаривать. Инструктор разулыбался, помог снять пальто и, строго округлив глаза, прикрикнул на нянечку, заворчавшую было, что нет свободных мест. «Вы, товарищ Ясная, подождите здесь, сейчас мы все мигом». Нырнул в гулкую дверь зала и через минуту вернулся вместе с хорошенькой белокурой девушкой в черном гимнастическом купальнике. Анна Семеновна подумала было, что это и есть та самая, которую выделяет из всех остальных пресловутый Туринцев. Инструктор буквально тащил ее за руку, а она сопротивлялась, упираясь тонкими розовыми ножками.

— Садись, Тася. Ну и хлопот с этой молодежью, товарищ Ясная. Садись, мы же здесь свои, ну, что стесняешься, глупая? Расскажи нам все как есть, это же для пользы дела, а не какие-нибудь сплетни.

— А что рассказывать-то? — угрюмо спросила девушка.

— Ну, все. Как живешь, как тренируешься.

— Хорошо живу, а что?

— Как тренер ваш, Антон Петрович? Довольны вы им?

— Я не знаю, чего вам нужно, — грубо сказала беленькая и медленно стала краснеть: сперва щеки, потом запламенел лоб, и даже на подбородке, под губой, появилось пятно, как будто она только что ела кисель.

— Нет, ты, Самохина, все знаешь. Ты нам, Самохина, мозги тут не вкручивай. Ты мне что на днях говорила? Эх, а еще комсомолка. Мы ведь стремимся с твоей помощью оздоровить обстановку, чтобы она была чистой, а ты нам помочь не хочешь. Так ты прикажешь понимать свое поведение?

— Я не отказываюсь. Как говорила, так и есть. И девочки тоже недовольны. Потому что, правда, обидно. Он с ней часами возится, а мы сидим. Или вот — начинаем с прыжков, а она говорит: «Нет, с вольных». И он — пожалуйста. И все остальное — мы что, не видим?

— Значит, так надо понимать твое заявление, Самохина, что Туринцев находится в близких отношениях с Эльвирой Яковлевой и это отрицательно влияет на обстановку, верно?

— Ну, верно, — еще ниже опустив голову, подтвердила Самохина.

— Вам понятно, Анна Семеновна? Все, Самохина, можешь быть свободной. Идемте и мы, взглянем на этого гражданина.

Туринцев стоял возле гимнастического бревна, раскинув руки, страхуя балансирующую на бревне девушку. Парень как парень — лет двадцати семи, может быть, чуть меньше, коренастый, сосредоточенный, на щеках желваки. Девушка дошла до края бревна, Туринцев звонко крикнул «ап!», и она ладно крутанула сальто вокруг его вытянутой руки. И упруго пошла на скамейку, плечистая и узкобедрая, как мальчишка.

— Вот, — зашептал инструктор, — вот это она и есть, Яковлева.

Черноватая, коротко стриженная. Бледно-оливковое лицо, и губы чуть вывернутые, с лиловатинкой. Глаза, правда, ничего — серые, пристальные и замкнутые. Но в целом та, например, беленькая, гораздо ярче. И еще одна вон сидит — очень симпатичная. Правда, у этой, у Яковлевой, в повадке что-то такое своеобразное. Ишь, повела плечом, метнула улыбку, словно просто оскалилась, и опять лицо каменное. Да, тут характер.

Анна Семеновна заторопилась, вспомнив, что к приходу мужа из еды ничего не готово, — хоть бы пельмени успеть купить.

Антон Туринцев проснулся с мыслью, что день будет хороший. Собственно говоря, это была даже не мысль — мысли его еще дремали, — просто некое неосознанное ощущение или, лучше сказать, мелодия, мотив, — что-то такое всплыло из сонной глубины Антонова тела, и он потянулся, напрягая и перебирая мышцу за мышцей. «А-а-ах», — громогласно зевнул Антон и проснулся окончательно.

Небо было густо-голубым и теплым даже на взгляд. В окне напротив молодая женщина с округлыми коричневыми руками мыла стекло, оно лоснилось и швырялось через улицу ослепительными белыми сполохами. На стене висел Элин портрет. Антон не был до конца доволен портретом, чего-то он в ее лице не уловил. Эля выглядела здесь такой, какой сидит она на скамеечке, ожидая своего выхода к снаряду, сидит, смотрит непонятно своими серыми и думает непонятно о чем. Но Антон знал ее и другой, и эта другая на ватмане не появилась, сколько он ни бился. А Эля позировала неохотно, потому что для этого надо было приходить в Антонову комнату — полтора метра на три, по соседству с кухней, — комнатушку, которую он снимал не у какого-то одного хозяина, а у целой квартиры: прежде в этом получулане живали домработницы. Эля не высказывала недовольства, когда Антон уговаривал ее прийти, она и вообще-то была молчаливой, она пожимала плечами, но Антон знал, чего ей стоит, шепнув торопливое «здрасьте», пробежать через кухню, сквозь строй гудящих горелок, кастрюль, пузатых и воркующих, словно голуби, веревок с тяжелым сырым бельем и пытливых, умудренных взглядов. Антон это знал и не слишком злоупотреблял приглашениями. А какой он был художник — так себе, любитель, сплошная самодеятельность, для собственного удовольствия. Но, так или иначе, Эля смотрела на него со стены, и уже одно это обстоятельство заставляло Антона Туринцева уверовать в то, что предстоящий день будет хорошим и даже счастливым.