Каролина Светлая - Дом «У пяти колокольчиков»

Шли дни за днями, а Черный Петршичек по-прежнему выглядел совершенно подавленным и глубоко удрученным; сомневались, придет ли он когда-нибудь в себя. Он ничего не говорил, ничего не ел, никого не желал видеть, из него невозможно было вытянуть ни единого слова. Часами праздно сидел он на том самом сундуке, где беглый брат столь часто мечтал о свободной доле, счастье и любви, исподтишка разрушая его самые сокровенные надежды, подрубая на корню его честолюбивые замыслы… Он позабывал даже чистить свои пуговицы. Матушка переносила свое горе иначе. Стоя в подворотне, она по целым дням со слезами жаловалась всякому, кто имел охоту ее слушать, на свою дочь, которую она растила в пуховиках, не давала ветерку на нее дунуть, у которой было столько шелковых платьев, что не закрывалась крышка сундука, и для которой она берегла вдобавок столько великолепных драгоценных вещей на случай, если вдруг произойдет «счастливое событие».

О том, что такое «счастливое событие» — ее стараниями и без согласия Стасички — едва не произошло, о том, какими карами грозила она дочери, если та воспротивится материнской воле и не захочет выйти за того, кого прочила ей мать, о том, что Стасичка и сбежала-то, опасаясь исполнения сих угроз, — об этом матушка не обмолвилась ни полсловом, и Стасичка в глазах всех сделалась примером не только черной неблагодарности, но и необузданного сумасбродства.

Все приятельницы приходили к матушке, дабы выразить ей сочувствие и утешить ее, одна только ювелирша не пришла; хотя никто не подозревал о том, что подготовлялось, она все же находила, что чудовищным поступком дочери этой женщины репутации ее сына косвенно нанесен урон, чего простить никак нельзя. Проходя мимо «Барашка» и заметив ее в подворотне, она сделала вид, будто вовсе с ней незнакома, будто вообще никогда с нею не встречалась, что простодушную матушку сразило еще сильнее, чем побег дочери. Временами ее охватывало желание выместить на ком-нибудь свою злость, с кем-то поквитаться за все, что ей довелось претерпеть. Самой подходящей фигурой для этого был, разумеется, Черный Петршичек, на чей великий ум она прежде твердо полагалась. Но, видя, как жестоко он сам страдает, являя собой лишь тень прежнего Петршичка, она опасалась, как бы он вовсе не расхворался, и потому молчала; было бы грехом усугублять его горе своими укоризнами; и она следила за собой, чтобы у нее не дай бог не вырвалось какое-нибудь резкое слово в адрес Франтишка, почитая за лучшее избегать своего старого приятеля. Впрочем, особых стараний ей прилагать не приходилось: он и сам не только не искал встреч, но тоже явно был рад с нею не видаться. Петршичек, в свою очередь, сердился на нее за то, что она не была достаточно бдительна, когда молодые люди пели и музицировали; старинная их дружеская связь дала весьма основательную трещину. Со времени того несчастного события Черный Петршичек ни разу не перешагнул порога «Барашка».

Да, Черный Петршичек, прежде такой бодрый, уверенный в себе, всегда готовый дать кучу дельных сонетов, рассыпающий блестки своего ума, мгновенно разгадывающий то, что, кроме него, никто разгадать не мог, теперь был совсем уничтожен; все злые людские насмешки он опережал, стократ язвительней насмехаясь над собой, чем то умели делать его самые заклятые недруги. Еще бы! Любого человека видел он насквозь, любого мог перехитрить, а тут его самого обвели вокруг пальца — и кто? Двое младенцев, коих по разуму и способностям относил он к числу самых никудышных людей на всем земном шаре. Теперь он с ворчанием прогонял учеников, приходивших к нему с просьбами выручить из беды, и грубо отказывал в своих советах всякому, кто в них нуждался, — не столько, как предполагали, оттого, что удручен был поступком брата, сколько оттого, что потерял веру в себя. Его мнение о собственной непогрешимости было поколеблено до самых основ, и он во глубине своей раненой души перестал испытывать жалость к людям, которые в один прекрасный день останутся без него. Он пережил страшные минуты, подобные тем, что выпадают на долю ученого, который, осчастливив человечество открытой им системой в своей науке, однажды узнает, что самый никчемный из его учеников не оставил от нее камня на камне, выставив своего учителя на всеобщее посмешище.

Лишь спустя неделю, прошедшую в мучительных раздумьях, он вернулся к своим пуговицам; но, сколько прежде провел он возле них счастливых минут, теша себя гордым сознанием того, что всех этих людей, толпящихся возле его палатки, он видит насквозь, способен без труда вызнать все их слабости и затем обратить против них же самих, столько теперь провел он за этим занятием безутешных, горьких минут, охваченный унизительным чувством, что самым неумелым на свете рукам удалось разрушить здание его славы.