Каролина Светлая - Дом «У пяти колокольчиков»

Погруженный в задумчивость, неспешно прохаживался Франтишек вдоль ряда столбов за палатками, на которых висели слабо светящиеся фонари. Время от времени он вдруг резко останавливался и, запрокинув голову, жадно всматривался в бриллиантовые узоры на небесах, будто тщась угадать, а затем объяснить человечеству, что они предвещают. Соскользнув с высот, взор его обыкновенно падал на дом «У барашка» и задерживался на нем с еще большей пытливостью, хотя дом по внешнему виду не представлял из себя ничего особенного. Он ничем не выделялся среди своих соседей, был таким же двухэтажным, о двух окнах по фасаду; на зубчатом его фронтоне тоже красовалась какая-то фигурка. Правда, внутри он был просторен, а его вытянутый в длину, глубокий двор являлся гордостью всех его владельцев. От соседнего дома его отделяла невысокая поперечная стена; поверх нее издали была хорошо видна галерея, на которой зеленел Стасичкин розмариновый садик. В этот час над ним мерцала красная, словно рубиновая, звездочка, — то был огонек свечи на столе, стоявшем посреди горницы, где начиная с детских лет провел Франтишек у черной кафельной печи столько воскресных вечеров, где хорошо изучил каждый уголок, каждый предмет старинной утвари, где изо дня в день учил Стасичку…

Прислонясь к стене противолежащего дома и глядя на рубиновую звездочку, он воспроизводил мысленно все, что вокруг нее сейчас происходит. Он видел, как матушка, сидя за большим, добела выскобленным столом, подсчитывает дневную выручку, пряча деньги, по стародавнему обычаю, в длинный чулок; видел, как старая служанка раскладывает по постелям горы перин и подушек; видел, как Стасичка, сгорбившись на скамеечке в своем уголке, поглаживает кошку…

О чем она сейчас размышляет? Да и размышляет ли вообще? Может, бездумно смотрит на завораживающие языки пламени… Разгневалась ли она на него взаправду, когда застигла его на том, что он украдкой разглядывает ее, стремясь проникнуть в тайники ее души? Так ли уж было это ей безразлично? О, скорее всего на самом деле рассердилась, ведь он видел, как она вспыхнула, — без сомнения, исключительно от злости. Да нет, вовсе не злилась она, ведь ее решительно не трогает, взглянет или нет на нее такой человек, как он. Если бы он ее хоть капельку занимал, она бы непременно после уроков обратилась к нему с какими-нибудь словами, с каким-нибудь вопросом. Однако ни одна мелочь не указывала на то, что она им интересуется. Она встречала его всегда молча, здоровалась кивком и молча следовала за ним, накинув на голову свою клетчатую шаль. О нет! Не от гнева она вспыхнула, встретившись с его взглядом, ведь даже гнева ее он, по-видимому, недостоин, а внезапный румянец… так это мог быть всего лишь отсвет огня.

Глубокой ночью возвращался Франтишек в свою палатку, где брат обыкновенно уже спал, громко храпя. После такой прогулки он не ложился рядом с ним на постель, не мог… Ему казалось, что он там задохнется. Тихо пробравшись мимо очага на сундук, он пытался задремать, но сон упорно бежал от него, каждая жилка в нем еще трепетала: взбудораженная кровь, взволнованные мысли не давали заснуть, воображение рисовало сотни различных картин и образов. В возбуждении он снимал висящую над ним скрипку, трогал струны, словно бы стремясь извлечь из них некую мелодию, способную усмирить разыгравшуюся в душе бурю. И хотя струны оставались немы, он слышал эту мелодию, и душа его на крыльях песни уносилась в далекие, никогда не виданные, неизвестные края. Когда бы в ту минуту в очаге вспыхнула бы вдруг какая-нибудь тлеющая щепка, на лице Франтишка можно было бы прочесть чувства, отражение коих никогда не появлялось днем — ни во время пения в церкви, ни при звуках нежного голоска ученицы, раздававшегося совсем близко и замиравшего в гуще кустов розмарина, из которого она, дочь его крестной, сплетет себе однажды свадебный веночек, к великой радости своей матери. Он глубоко прятал все то, что теперь зажгло блеск в глазах, взволновало грудь; весь его облик преобразился, так что Петршичек не узнал бы в этом человеке своего родного брата. В эти минуты он отнюдь не напоминал сдержанного, то и дело краснеющего, покорно со всем соглашающегося юношу, у которого, казалось, не было своей воли, — он перевоплощался в горячего, исполненного отваги молодца, чей взор метал громы гнева и стрелы презрения, чьи руки сжимались в кулаки, точно он готовился вступить в бой… В бой? С кем и против кого? И чудилось ему, что сел он на коня и умчался от этих тесно сгрудившихся палаток, где так долго был человеком низшего сорта, влача жалкое существование, не задаваясь даже вопросом, отчего ему отведено последнее место среди самых отверженных? Бежал от сплетничающих соседок, окидывающих его странными взглядами, шепчущихся о том, чего ему слышать не надлежало; бежал от сурового брата, бежал подальше от грязи большого города, смело порывая со всем, что его тут давило, притесняло, унижало. Он летел на своем вороном коне, быстролетном как птица, над огромной солнечной равниной без ущелий и скал, расстилающейся перед ним внизу подобно золотому, цветущему, благоухающему озеру. Однако на коне он сидит не один — он держит в руках свою скрипку, а две белых девичьих руки робко обвились вокруг его шеи, и взор черных, как бархат, мечтательных глаз проникает в его душу, и румяные уста, на которых он ни разу не видел улыбки, улыбаются ему…