Даниил Мордовцев - Вельможная панна. Т. 1

– Пошлите сейчас ко мне этого сумасброда, – с улыбкой сказала государыня дежурному по гауптвахте офицеру.

Скоро явился и Захар, но без колодок. Он был мрачнее ночи.

– Ты что это вздумал моим именем приказывать? – с притворной строгостью спросила императрица. – Какое ты там на гауптвахте выдумал высочайшее повеление? Кому я приказывала?

– Мне-с, – был хмурый ответ.

– Как тебе?

– Мне известно: ты (Захар говорил Екатерине то «вы», то «ты», смотря по настроению) сказала «пошел вон!». Это и есть высочайшее повеление… Я и пошел на абвахту (с умыслом говорил «абвахта»)… Куда ж больше? Государыня разгневалась на тебя, значит, на абвахту… Я за тебя должен отвечать перед всею российскою державой… Вот у тебя зубки заболят от простуды, кто будет в ответе? Захар! Все Захар! Мне и Марья Саввишна все голову грызет: береги ее, говорит, Захарушка, как зеницу ока… Да! убережешь тебя… А то на: «пошел вон!» Уж лучше ты меня отпусти вчистую… Найди себе лучшего… подлипалу, а я, строгий, тебе не слуга.

– Ну, прости, прости, Захар Константинович, впредь не буду, всегда буду тебя слушаться, – смиренно, боясь рассмеяться, говорила императрица, не смея взглянуть на Нарышкина.

– То-то, то-то, матушка, просите прощенья, просите, – говорил последний.

– И то прошу.

– Нет уж, увольте, – ломался Захар, переходя уже на «вы», – ищите себе другого… подлипалу… а я, вишь, груб… не позволяю на балконе стаивать, при ветре, в легоньком капотишке… Так-то завсегда…

– Нет, нет, Захарушка, не буду… прости великодушно…

Императрица подошла и положила руку на плечо упрямца.

– Что ж, воля ваша, – уперся последний.

– Так, так, Захар Константинович, не поддавайся, – дразнил его Нарышкин, – а то, чего доброго, при такой непослушной государыне тебе когда-нибудь придется приказать повесить себя или аркебузировать, расстрелять по высочайшему повелению.

Все рассмеялись. Захар понял, что пересолил, и упал на колени.

– Прости, матушка, прости своего верного раба, пса… все для тебя же, как собака, ворчу, – говорил он, обливаясь слезами и целуя край одежды императрицы. – Что скажет Марья Саввишна!

– Марья Саввишна ничего еще не знает, я ей слова не скажу об этом.

– Вы, матушка, не скажете, так вон он, – указывая на Нарышкина, – из озорства все скажет, да еще наплетет, будто я велел себя повесить либо расстрелять.

– И скажу, – дразнил его Нарышкин, – разве мне от тебя не доставалось? Мало ты наговаривал на меня Марье Саввишне.

Императрица в это время приложила платок к щеке. Захар поднялся на ноги, точно его ударили.

– Что? Что? Простудила-таки зубки! – заговорил он с видимым торжеством. – Что, не моя была правда?

– Правда, правда… Ты всегда прав, Захарушка: зуб-то точно заныл, – говорила Екатерина, продолжая держать платок у щеки.

– Бегу, матушка, за Иваном Самойловичем.

– Не надо… Принеси его капли, что стоят на спальном столике.

– Сейчас, матушка. – И Захар стремительно выбежал.

В это время императрица заметила, что Потемкин, стоя в стороне, у окна, читает какую-то бумагу, поданную ему Храповицким, и иронически качает головой. Екатерина оглянулась. В кабинете, кроме Потемкина, Дмитриева-Мамонова, Нарышкина и Храповицкого, не было никого из посторонних.

– Перлюстрация? – спросила государыня.

– Перлюстрация, – ответил с улыбкой Потемкин.

– От кого к кому?

– От Фитц-Герберта к Элису, к лорду, с перчиком.

– С перцем опять? Интриган… То у него «маханье» с княжной Щербатовой, то со своими министрами… О чем «махается» с Элисом?

– Обо мне, матушка, – отвечал Потемкин, пожимая плечами. – Все утверждает, будто я из новокупленных мною в Польше земель хочу создать независимое ни от тебя, матушка, ни от Польши государство, Tertium-quid…

– Да, он уверен, что ты ищешь короны: тебе понравилось быть гетманом Малороссии.

– И запорожским кошевым атаманом «Грицьком Нечосою», – поспешил добавить Нарышкин, делая шутовскую гримасу. – Не полагайся на него, матушка: он думает быть счастливее Мазепы… Любопытно будет взглянуть на «Грицька Нечосу» в короне.

Императрица искренне рассмеялась.

– Ах, Левушка, и не надоест тебе всю жизнь глупости говорить и делать, – сказала она.

– Ах, матушка-государыня, делать глупости легче, чем говорить… Вон Цезарю легче было бы сделать глупость, перейти Рубикон и нарваться потом на меч Брута и Кассия… А то легко сказать: «Лучше первым в деревушке, чем вторым в Риме», – философски рассуждал Нарышкин, нюхая табак и обсыпая им свое жабо.