1 ...7 8 9 11 12 13 ...245 Наш славный дон Лопе, располагавший в свои лучшие времена состоянием средней руки, владел ныне лишь неким узуфруктом [2] Узуфрукт — право пожизненного пользования чужим имуществом и доходами с него.
в Толедской провинции, доходы с которого всякий раз приходилось вытягивать с великим трудом и притом с немалыми недоборами. Не состоя нигде на службе, он проводил время в праздных и веселых компаниях в казино, регулярно наносил визиты друзьям, участвовал в застольях в кафе и в иных заведениях, а вернее, заведеньицах для развлечений, перечислять которые, пожалуй, нет надобности. Жительствовал он в таком отдалении от центра города единственно по причине дешевизны квартир в этом районе, плата за которые, включая даже налог на трамвай, была совсем невысокой, а кроме того, здесь были простор, свежий воздух и возможность любоваться улыбающимся вдали горизонтом. Гарридо не был уже полуночником; каждый день он вставал ровно в восемь, и на бритье, умывание и одевание уходило у него битых два часа, ибо он ухаживал за своей персоной с тщанием и неспешностью светского человека. Затем прогулка до часу дня — неизменного времени незатейливого обеда, после него — снова прогулка до ужина между семью и восемью, не менее скромного, чем обед, а порой даже более — из-за той скудности, которую никак было не скрыть при помощи простейших кулинарных хитростей. Теперь же — главное, что надобно отметить в характере дона Лопе: если вне своего дома — на собраниях в кафе и казино — он был весь любезность и учтивость, то в стенах его умело сочетал вежливое, даже родственное отношение к домочадцам с непререкаемой властью хозяина.
Под одной крышей с ним жили две женщины: одна — служанка, другая — благородная сеньорита по рождению и имени. Однако их совместные хлопоты на кухне и тяжелые домашние работы, которые они выполняли сообща, не оставили и следа от их сословных различий, и они даже подружились, чему способствовало в большей мере униженное положение госпожи, нежели чванливость прислуги. Служанку звали Сатурной; высокая и сухопарая, черноглазая и немного мужеподобная, она недавно овдовела и носила глубокий траур. Потеряв мужа-каменщика, упавшего с лесов на строительстве банка, она определила сына в приют, а сама решила наняться в прислуги, и достался ей для начала дом дона Лопе, где и в помине не было молочных рек с кисельными берегами. Вторая женщина, которую дорой можно было принять за служанку, а порой и нет, ибо сидела она за одним столом с хозяином и с непринужденной фамильярностью называла его на «ты», была молодая, очень миловидная, стройная, с кожей невероятной белизны — белее алебастра; дополняли ее портрет щеки без румянца, черные глаза, более примечательные своей живостью и лучистостью, чем величиной, необыкновенно правильные, словно нарисованные кончиком тончайшей кисточки, дуги бровей, маленький алый рот со слегка припухлыми, налитыми кровью губами, будто вобравшими в себя и ту ее часть, что предназначалась лицу, крохотные, точь-в-точь кусочки фарфора, зубки и блестящие, как шелк, не очень густые каштановые волосы, собранные на макушке в очаровательный всклокоченный пучок. Но самым характерным в этом необыкновенном создании было удивительное сходство с белоснежным горностаем, делавшее ее воплощением опрятности: даже самая черная работа по дому, до которой ей приходилось опускаться, не могла замарать ее. А эти совершенные по форме руки — что за руки! — как и все ее тело и даже одежда, словно обладали загадочной способностью говорить неодушевленным предметам окружающего мира: «La vostra miseria non mi tange» [3] «Ваша ничтожность меня не касается» (ит.) .
. На всем ее существе лежала печать какой-то изначальной, неотъемлемой телесной чистоты, неподвластной соприкосновению с вещами грязными и неопрятными. Когда она, одетая по-домашнему, с метелкой в руках наводила порядок в доме, пыль и грязь щадили ее, а когда прихорашивалась и надевала свой лиловый халат с белыми розетками, зачесывала наверх волосы и закалывала их шпильками, то являла собой живой образ высокородной японской дамы. Да и неудивительно, ведь вся она была словно сделана из бумаги, из той гибкой, теплой и живой бумаги, на которой вдохновенные восточные мастера изображали божественное и человеческое, смешное с долей серьезного и серьезное, вызывающее смех. Из чистейшей бумаги было ее матово-белое лицо, из бумаги — одежда, из бумаги — ее несравненные по изяществу, точеные руки.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу