Афонсо Лима Баррето - Печальная судьба Поликарпо Куарезмы

На все это глядел в окно Рикардо в минуты радости, удовлетворения, триумфа, страданий и тоски. И сейчас он тоже стоял здесь, перегнувшись через подоконник, уткнувшись подбородком в согнутую ладонь, оглядывая немалую часть прекрасного, великого, неповторимого города, столицы великой страны, душой которого он как будто был и чувствовал себя, выражая самые незначительные свои мечты и желания в стихах — и хотя стихи эти были сомнительными, плач гитары придавал им если не смысл, то оттенок лепета, жалобного стона страны-ребенка, которая еще не выросла…

О чем он думал? Он не только думал, но и страдал. Тот чернокожий упорствовал в своем стремлении передать через модинью что-нибудь осмысленное и обзавелся последователями. О нем уже говорили как о сопернике Рикардо; другие же утверждали, что этот парень заткнул за пояс Корасао дуз Отруса; а некоторые — неблагодарные! — понемногу стали забывать о творениях Рикардо Корасао дуз Отруса, о его упорном труде, призванном возвысить модинью и гитару, и даже не упоминали имени самоотверженного труженика.

Устремив взгляд вдаль, Рикардо вспоминал свое детство, деревню в глухой провинции, родительский домик, загон для скота и мычание телят… А сыр?

Этот сыр, плотный и твердый, уродливый, как та земля, но питающий так же щедро, как она — одного кусочка хватало, чтобы наесться за завтраком… А праздники? Печаль… А как он выучился играть на гитаре? Его наставник, Манеко Боржес, предсказал будущее своего ученика: «Ты пойдешь далеко, Рикардо. Гитара. Гитара хочет завладеть твоим сердцем».

Откуда же взялось это ожесточение, этот гнев, направленный на него — того, кто подарил этой земле, заселенной пришельцами, душу, сок, саму суть страны!

Из его глаз потекли горячие слезы. Он посмотрел на горы, окинул взглядом далекое море… Земля была превосходной, прекрасной, величественной, но выглядела неблагодарной и суровой со своим торчащим отовсюду гранитом, черным и зловещим, когда его не смягчала зелень листвы.

Так он стоял один, один вместе со своей славой и своими муками, не имея ни любимой, ни друга, ни того, кому можно довериться, — один, как Бог или апостол на неблагодарной земле, не желавшей выслушать от него благую весть.

Он страдал из-за того, что не мог склониться на грудь к другу и пролить слезы — вместо этого они падали на равнодушную землю. И он вспомнил известные стихи:

При этом воспоминании он посмотрел чуть ниже, на землю, и увидел, что в каменной лохани, которая служила всем обитателям дома, устроила стирку чернокожая девушка — видеть ее целиком он не мог. Она склонялась над тяжелой одеждой, поднимала ее над водой, слегка намыливала, колотила ею о каменный край и повторяла все это снова. Рикардо проникся сочувствием к этой бедной женщине, дважды несчастной — из-за своего общественного положения и цвета кожи. После этого прилива нежности он принялся размышлять о мире и о всяких несчастьях, на миг охваченный недоумением перед тайной жалкой человеческой судьбы.

Девушка, поглощенная работой и не видевшая его, запела:

То были его собственные стихи. Рикардо довольно улыбнулся, ему захотелось пойти и поцеловать эту бедную женщину, обнять ее… Случилось! Эта девушка принесла ему успокоение, ее смиренный и скорбный голос утишил его печаль! Ему пришли на ум стихи отца Калдаса, его счастливого предшественника, который выступал перед дворянками:

В конце концов, это было его подлинной миссией! Девушка закончила петь, и Рикардо не сдержался:

— Отлично, госпожа Алиса, отлично! Если бы это было не так, разве я попросил бы вас продолжать?

Девушка закинула голову, узнала говорящего и сказала:

— Я не знала, что вы тут, иначе не пела бы при вас.

— Да что вы! Могу заверить вас, это было хорошо, очень хорошо. Пойте дальше.

— Боже сохрани! Чтобы вы меня критиковали…

Он настаивал, но девушка не захотела больше петь. В голове Рикардо промелькнули черные мысли. Он удалился вглубь комнаты и сел за стол, желая что-нибудь написать. Мебели было настолько мало, насколько это возможно: гамак с кружевной бахромой, сосновый стол с письменными принадлежностями, стул, полка с книгами и на стене — гитара в замшевом футляре. Имелась также кофеварка. Усевшись, он попытался сочинить модинью о Славе, такой быстротечной, которая есть, а кажется, что ее нет, неосязаемой, неуловимой, как дуновение ветра, той, что подзадоривает нас, опаляет, беспокоит и сжигает наподобие Любви.