Эрих Мария Ремарк - Возлюби ближнего своего

Женщина лежала среди хаоса окровавленных тряпок, тампонов, мисок и ведер, полных крови и ваты. На белом и внезапно осунувшемся лице лежал отпечаток строгости и отчужденности. Ее все это больше не касалось. Врач с лысиной, хлопотавший вокруг покойной, рядом с ней казался почти неприличным: здесь – жизнь, с ее жратвой, питьем, жеванием, отправлениями, там – покой завершенности бытия.

– Не раскрывайте ее, – сказал врач. – Хватит с вас! Насмотрелись! Вам и так досталось больше, чем надо. Разве нет, маленькая фройляйн?

Рут растерянно посмотрела на него.

– Вы отлично держались. Не канючили. Знаете, Браун, что я сейчас мог бы сделать? Повеситься! Хоть на этом окне!

– Но ведь вы извлекли ребенка живым. Это же блестящая работа!

– Все равно повеситься! Понимаете? Знаю, что мы сделали все возможное, знаю, что мы бессильны против всего этого. И все-таки хочется повеситься!

Он яростно теребил свой кадык. Мясистое лицо над воротником окровавленного халата раскраснелось.

– Вот уже двадцать лет, как я занимаюсь этим делом. И всякий раз, когда какая-нибудь из моих пациенток сыграет в ящик, мне хочется покончить с собой. Все это слишком глупо. – Он обратился к Керну. – Выньте из левого кармана моего пиджака пачку сигарет, достаньте одну и суньте мне в зубы… Да, маленькая фройляйн! Знаю, о чем вы думаете… А теперь дайте мне огня. Пойду умоюсь.

Он посмотрел на свои резиновые перчатки так, словно именно они были виной всему, и тяжелой походкой направился в ванную.

Покойницу вместе с кроватью вынесли в коридор, а оттуда втащили в ее номер. В коридоре стояли жильцы из соседней комнаты.

– Неужели нельзя было отвезти ее в клинику? спросила тощая женщина с шеей, как у индейки.

– Нет, – сказал Марилл. – Иначе мы так бы и сделали.

– А теперь ее оставят здесь на всю ночь? Покойница за стеной – разве уснешь!

– Тогда не спите, бабушка, – посоветовал ей Марилл.

– Я не бабушка! – огрызнулась она.

– Оно и видно.

Женщина злобно посмотрела на него.

– А кто же уберет комнату! От этого жуткого запаха нам никогда не избавиться. Ведь с тем же успехом можно было воспользоваться и десятым номером – прямо напротив!

– Вот видите, – обратился Марилл к Рут. – Мать умерла. Она нужна своему ребенку, быть может, и его отцу. А вот эта бесплодная гладильная доска живет и, вероятно, доживет до глубочайшей старости. К великому огорчению ближних. Вот вам одна из загадок, в которых никак не разберусь.

– Злобные люди жестче, они могут больше выдержать, – мрачно заметила Рут.

Марилл удивленно взглянул на нее.

– Когда вам это стало известно?

– В наши дни узнать это нетрудно.

Марилл ничего не ответил. Он продолжал смотреть на нее. Вошли оба врача.

– Ребенок у хозяйки, – сказал лысый. – За ним придут. Сейчас позвоню по телефону. Насчет похорон тоже договорюсь. Вы знаете о ней что-нибудь?

Марилл отрицательно покачал головой.

– Она прожила здесь всего несколько дней. Я только один раз говорил с ней.

– Может, у нее есть документы. Тогда их надо сдать.

– Я проверю.

Врачи ушли. Марилл обыскал чемодан покойной. Там были только детские вещи, синее платье, немного белья и пестрая погремушка. Он уложил все обратно.

– Странно, но мне кажется, что эти пожитки тоже внезапно умерли.

В сумочке он обнаружил паспорт и регистрационную карточку, выданную полицией Франкфурта-на-Одере. Он поднес документы к лампе.

– Катарина Хиршфельд, урожденная Бринкман, родилась в Мюнстере семнадцатого марта тысяча девятьсот первого года.

Он выпрямился и посмотрел на покойницу, на ее светлые волосы и узкое, жесткое лицо. Такие лица встречаются в Вестфалии.

– Катарина Бринкман, по мужу Хиршфельд.

Он снова заглянул в паспорт.

– Действителен еще три года, – пробормотал он. Три года жизни для кого-то. А чтобы похоронить ее, достаточно и регистрационной карточки.

Он спрятал документы.

– Я займусь этим делом, – сказал он Керну. – А теперь пойду за свечой. Не знаю… по-моему, надо еще немного побыть около нее. Конечно, это ни к чему, и все-таки – надо посидеть с ней немного.

– Я остаюсь, – сказала Рут.

– Я тоже, – присоединился к ней Керн.

– Ладно. Вернусь и сменю вас.

Луна стала ярче. Просторная темно-синяя ночь поднималась ввысь. Она лилась в комнату, неся с собой запахи земли и цветов.

Керн и Рут стояли у окна. Ему казалось, будто он странствовал где-то далеко-далеко, и вот наконец возвратился. В нем еще не улеглось волнение от криков роженицы, от конвульсий ее окровавленного тела. Теперь он слышал тихое дыхание стоявшей рядом девушки, видел ее нежные, молодые губы. И вдруг он понял, что и она причастна к этой темной тайне, которую любовь замыкает в кольцо ужаса и страданий. Он догадывался, что к этой тайне также причастны и ночь, и деревья в цвету, и тяжкий аромат земли, и сладостные звуки скрипки, плывущие над крышами; он знал – стоит обернуться, и в трепещущем пламени свечи на него снова уставится бледная маска смерти. И тем сильнее он ощущал тепло под собственной кожей. Почему-то оно вызывало озноб и заставляло искать тепла другого человека. Ничего, кроме тепла…