Эрих Мария Ремарк - Возлюби ближнего своего

Полчаса спустя из соседней комнаты донесся слабый, жалобный писк.

– Вот здорово! – сказал Марилл. – Значит, все-таки удалось! Теперь на земле стало одним чехом больше! За это надо выпить! Давайте, Керн! За величайшее таинство в мире! За рождение! А знаете, почему оно – таинство? Потому что потом людям все-таки приходится умирать. Будьте здоровы!

Дверь отворилась. Вошел второй врач, потный и перепачканный кровью. На руках у него было нечто писклявое и красное, как вареный рак. Это нечто заливалось криком.

– Жив! – буркнул он, похлопывая младенца по спинке. – Есть здесь что-нибудь… – он схватил кипу тряпок. – На худой конец сойдет и это… Фройляйн!

Он передал Рут ребенка и тряпки.

– Выкупать и запеленать… не слишком туго… хозяйка знает, как надо… только чтоб не дышал эфиром, оставьте его в ванной…

Рут взяла ребенка на руки, и Керну вдруг показалось, будто ее глаза увеличились вдвое. Врач подсел к столу.

– А у вас, оказывается, коньяк!

Марилл налил ему рюмку.

– А каково на душе у врача, – сказал Марилл, когда он видит, что изо дня в день появляются все новые бомбардировщики и пушки, но не больницы? Ведь первые только для того и делают, чтобы заполнялись вторые.

Врач внимательно посмотрел на Марилла.

– Все это, конечно, дерьмо! Самое настоящее дерьмо! Ведь интересно получается: мы их с величайшим искусством латаем да сшиваем, и все лишь для того, чтобы их снова и снова самым варварским образом разрывали на куски. Уж, кажется, лучше бы убивать детей сразу после рождения! Куда проще!..

– Дорогой мой, – возразил ему бывший депутат рейхстага. – Умертвлять детей – это убийство. А убивать взрослых – вопрос национальной чести!

– В следующей войне погибнет немало женщин и детей, – тихо сказал врач. – Вот, например, холеру мы искореняем. Но ведь в сравнении с войной, пусть даже самой небольшой, холера – совсем безобидное заболевание.

– Браун! – крикнул коллега врача из соседней комнаты. – Скорее!

– Иду!

– Проклятие! Похоже, не так уж все благополучно.

Через некоторое время Браун вернулся.

– Разрыв шейки матки, – сказал он. – Ничего нельзя сделать. Она истечет кровью.

– Ничего нельзя сделать?

– Ничего. Мы испробовали все. Кровь не останавливается.

– А переливание крови? – спросила Рут, стоявшая в дверях. – Можете взять кровь у меня.

– Ничего это не даст, деточка. Ведь кровь не остановить…

Он пошел обратно, оставив дверь открытой. Световой прямоугольник казался каким-то призрачным. Все трое молчали. Появился кельнер.

– Прикажете убрать?

– Не надо.

– Хотите немного выпить? – обратился Марилл к Рут.

– Нет, благодарю.

– Все-таки выпейте глоток. Вам станет лучше.

Он налил ей полрюмки.

Стемнело. Только на горизонте, где-то далеко над крышами, все еще мерцали последние зеленоватые и оранжевые отблески. Среди них плыла бледная луна, разъеденная, словно старая латунная монета. С улицы доносились голоса, громкие, радостные и беспечные. Вдруг Керн вспомнил Штайнера и сказанные им слова: «Когда рядом кто-то умирает, ты этого не чувствуешь». Вот в чем все горе жизни! Сострадание еще не боль. Сострадание – скрытое злорадство. Оно как вздох облегчения: ведь мучаешься-то не ты и не тот, кого ты любишь. Он посмотрел на Рут, но не мог разглядеть ее лица в темноте.

– Это что такое? – вдруг насторожился Марилл.

В наступающей ночи долгим и полным звуком запела скрипка. Звук заглох, затем опять возник и словно взлетел ввысь, победный и вызывающий. Потом заструились пассажи, тихие и нежные, и, наконец, от скрипки отделилась мелодия, простая и печальная, как этот вечер, затонувший в небытии.

– Играют где-то здесь, в отеле, – сказал Марилл и выглянул из окна. – Над нами, на четвертом этаже.

– Кажется, я знаю его, – сказал Керн. – Это профессиональный скрипач. Однажды я уже слушал его. Не знал, что он тоже живет здесь.

– Это не просто скрипач. Это гораздо больше.

– А не подняться ли мне и попросить его перестать? – Керн направился было к двери.

– Зачем же? – остановил его Марилл. – Не надо! Стоит ли? Погрустить можно всегда. А смерть?.. Что ж, она везде. Все связано воедино.

Они сидели и слушали. Так прошло много времени. Потом из соседней комнаты вернулся Браун.

– Кончено! – сказал он. – Exitus [11]. Она не очень страдала. Мы успели ей сообщить, что ребенок родился живым.

Все трое встали.

– Теперь можно снова перенести ее сюда, – сказал Браун. – Ведь соседняя комната занята.