Дональд Бартельми - Мертвый отец

Я писал, чтоб она не увлекалась им чрезмерно, сказал Томас, через плечо.

Ты зачем его терпишь? сказал Джули Мертвый Отец. Мальчишка. Новорожденный. Слабак. Вероятно, и пуговку еще не отыскал.

Отыскал, сказала она.

Крупная? спросил Мертвый Отец.

Довольно-таки.

Нежно-красная?

Нежная вполне.

Можно посмотреть?

Ох как я от тебя устала! воскликнула Джули.

Она воздела руки с кулаками на концах.

А я от тебя не устал, сказал Мертвый Отец.

Круто тебе не повезло, сказала она. А не мне круто не повезло. Тебе. Крутись-ка.

Сиська, сказал Мертвый Отец. А соснуть?

Ты уму непостижим.

Томас вернулся к Мертвому Отцу и резко двинул его в лоб.

Мертвый Отец сказал: Это чертовски неприятно!

Затем: Был бы я снова собой!

Продвигаемся успешно, сказал Томас.

Когда я весь обольюсь его великим желтым электричеством, сказал Мертвый Отец, тогда и воспряну к жизни.

Слишком многого лучше не предвкушать, сказал Томас, а то возможности растрясаются.

Возможности! Но ведь Руно же — не просто возможность?

Это превосходная возможность, быстро сказала Джули. Чудесная возможность.

Вы заметили погоду? спросил Томас.

Все повернулись высмотреть погоду.

Хорошая погода, сказала Джули. Великолепная погода.

Весьма приятственный денек, отметила Эмма.

Приятный день, сказал Мертвый Отец.

До крайности приятный, сказал Томас.

Вот почти в такой же день, сказал Мертвый Отец, я и породил Бильярдный Стол Балламбангджанга [22].

Чего?

Довольно занимательная байка, сказал Мертвый Отец, и я ее вам теперь изложу. Меня охмурила внешность некой девы, девы с волосами, что как вороново крыло...

Он посмотрел на Джули, чья рука забрела ей в темные, темные волосы.

Врановласой девы великой красы. Звали ее Тулла. Я слал ей много подарков. Машинки большей частью, машина для штамповки ее имени на полосках пластика, машина для извлеченья скрепок из документов, машина для укорачивания ногтей, машина для разглаживания морщин на ткани при помощи пара. Ну и она эти дары принимала, без хлопот, а вот меня самого презирала. А я, как можете вообразить, не слишком расположен презираться. Я к такому не привык. Во владеньях моих такого не случается, но она, к несчастью, жила сразу за границей округа. Презираться — такое мне совсем не по нраву. Вообще-то у меня к этому делу положительная неприязнь. И вот я обратился в стрижку...

Стрижа? спросила Джули.

Стрижку, сказал Мертвый Отец. Я обратился в стрижку и разместился на голове члена моей свиты, вполне пригожего молодого человека, моложе меня, моложе меня и глупей, это само собой разумеется, но все ж не обделенного неким грубым шармом, хоть и лысого, как мочевой пузырь из лярда, а как следствие — несколько застенчивого в присутствии дам. Применяя длинные текучие бакенбарды, как некоторые управляют конем при посредстве колен...

Всадник по-прежнему едет за нами, отметил Томас. Интересно, зачем.

...я направил его легким галопом в сторону прелестной Туллы, продолжал Мертвый Отец. До того превосходна была стрижка, иначе сказать, я, соединенная с его неуклюжею юностью, за кою я его не виню, что Тулла уступила, не сходя с места. Представьте себе. Первая ночь. Мал-мала идеала. При подступе к сути я обратил себя обратно в себя (исчезнувши пажа), и мы с нею вдвоем поглядели друг на друга и остались довольны. Вместе мы провели много ночей, все рёвораторные и исполненные яростной радости. Я с нею породил в ночи покерную фишку, кассовый аппарат, соковыжималку, казу, резиновый крендель, часы с кукушкой, цепочку для ключей, копилку для мелочи, пантограф, трубку для мыльных пузырей, боксерскую грушу, как тяжелую, так и легкую, пресс-папье, пипетку для носа, карликовую Библию, жетон для игрального автомата и множество иных полезных и человечных артефактов культуры, равно как и несколько тысяч детей обыкновенной разновидности. Также я породил с нею различные институции, полезные и человечные, как то: кредитный союз, приют для собак и парапсихологию. Еще породил я разные царства и территории, все — превосходящие наличное местностью, климатологией, законодательством и обычаями. Я перестарался, но я ж был безумно, безумно влюблен и больше ничего в свое оправданье сказать не могу. То был весьма творческий период, но дорогая моя, выродивши все это изобилье даже не пикнув и без единого упрека, наконец родами скончалась. В моих, разумеется, объятьях. Последними ее словами стали «хорошего понемножку, Папик». Я был безутешен и, подстрекаемый словно бы бесом, спустился в преисподнюю, тщась вернуть Туллу себе.