Дональд Бартельми - Мертвый отец

О! сказал Мертвый Отец. Драматичное повествование.

Весьма и весьма, сказал Томас. Они скакали со мною верхами в сбиравшемся мраке вверх по склону небольшой горы, вниз по другому склону той же самой горы, через небольшую речку, в еще большую глухомань еще дальше от большого города. Там они сели за обед. Отобедали мы вместе, не говоря ни единого слова. Затем, запатрулировав территорию до последней куриной косточки, мы вновь сели верхами и устремились цепочкой сквозь влажные туманы предвечерья по холмам и долам и сквозь разнообразные лакуны, события, коих я, быть может, и припомнить не в силах, в глухомань еще дичее, где смердело духом рыбы и духом жухлых трав, еще дальше от большого города. Тут мы напоили коней, против их воли, им вода не понравилась. Я помог развести костер, собравши сухие ветви, что нападали с деревьев, но, когда закончил помогать разводить костер, мне сказали, что никакого костра не надо. Тем не менее один из мужчин открыл свой портфель-дипломат, извлек пистолет- пулемет и, разложивши складной приклад, выстрелил короткой очередью в сухие ветви, отчего те занялись огнем. Кони попятились и вскричали от страха, а конедержец выругался на автоматчика и выругался на меня, кто помогал разводить костер, где никакого костра надо не было. Затем, снова севши верхами и предоставивши костру делать то, что делал он средь скрипучих побурелых дерев, мы галопом поскакали вдоль по средине долгой долины чрез поля озимой пшеницы, перепрыгивая камни и ограды к некоему дому. Натянувши там поводья, мы сидели на конях наших пред дверью этого дома, и конское дыханье виднелось в прохладе вечера, а внутри горел свет. Меня сопроводили в дом и при тусклом освещенье единственной свечи снова больно меня уязвили — обеденными вилками. Я спросил, сколько дней, или недель, или месяцев буду я подобным манером транспортироваться и претерпевать боль, и они ответили, пока не приспособлюсь. Я спросил у них, что сие значит, приспособлюсь, но они сохранили молчанье.

Дом мы покинули и вновь сели верхами. Затем, после галопировки в несколько часов сквозь чернь ночи, мы наскочили на автомойку. Автомойка сделана была из стали и бетонного блока, мы прогрохотали в проход и мимо механизма, в коем гигантские губки надраивали автомашины последних моделей, синие, серые и серебряные, и за этот механизм в большой зал или арену с песком на полу. С коня меня сняли двое мужчин, которые связали мне руки за спиной и сунули мне в рот кусок бумаги, на коем было написано что-то такое, чего я не разглядел, но знал, что наверняка оно имеет ко мне отношение, оно про меня. Потом вытолкнули меня на арену, по которой бродила еще дюжина других, сходно же связанных, стискивая в зубах такие же куски бумаги с чем-то на них написанным, мы бродили или шныряли по арене, избегая сталкиваться друг с другом, но едва-едва, когда же приблизился я к кому-то, кто, он или она, делал воинственные раздраженные жесты, то понял, что нам полагается делать воинственные раздраженные жесты, я делал воинственные раздраженные жесты всякий раз, когда кто-нибудь из них подходил ко мне ближе, меж тем стараясь прочесть, что написано у этой личности на бумажке, стиснутой у него или нее в зубах. Но все тщетно, я не мог прочесть, что написано ни на какой бумажке, хоть у меня и возникло понятие о почерке, кой был одинаков на каждом куске бумаге, изящный тонкий рукописный. Тягомотный этот тудой-сюдой не кончался всю ночь и весь следующий день, и меня стала занимать мысль, где же обед? Отобедав в первый день, я рассчитывал и на второй, и на третий, и на четвертый, но то был оптимизм, обеда не последовало, лишь раздраженные воинственные жесты и попытки, неизменно безуспешные, прочесть, что написано на кусках бумаги, зажатых ртами моих гарцующих коллег. Затем нежданно я оказался уже не на арене, а стоял пред дверью, дверь отворилась, и я увидел там двух мужчин по обе стороны больничной койки, на которой стоял деревянный гроб, содержавший в себе труп, полагаю — мертвый, руки трупа вздымались в воздух, цепляясь, и я заметил, что пальцев на обеих руках нет, труп цеплялся без пальцев, дверь закрылась, и раздался звук как бы лифта, дверь снова отворилась, и двоих мужчин больше не было, и трупа не было. Я миновал дверь в лифт, и она за мною закрылась. Меня доставило на верхний этаж.

Меня доставило на верхний этаж, сказал Томас, где за столом я обнаружил человека в маске. Маска была ростом с самого человека и вытесана из древесного ствола, по характеру она была африканской и работали над ней стамесками весьма умело, а то и, быть может, весьма умело мотыгами, напоминала она человечье лицо в том, что в ней явлено было пять отверстий, ушей не имелось. Человек в маске сказал, что я не прав, и всегда был не прав, и всегда буду не прав и что он не намерен больно меня уязвлять. Затем он больно меня уязвил — документами. Потом спросил моих спутников, созреваю ли я. Он стареет, ответил тот из двоих, что был выше, и все присутствующие кивнули, это, разумеется, правда, и человек в маске выразил удовлетворение. После чего, обернув меня в джеллабу тридцати оттенков бурого, они переместили меня в «лендровер», кой незамедлительно отровировал на широкую засушливую равнину на расстоянье в несколько сот миль, периодически останавливаясь заправиться горючим и водой в мятых канистрах, выжимаемых из не склонных к сему развязных сержантов, разжиревших и не в форме, на интендантских складах по пути следования. Где же обед? недоумевал я, вспоминая первый день, курицу, огурцы, картофельный салат. По другую сторону пустыни мы наткнулись на болото, огромные сосучие травы, клоками всаженные в зеленую слизь, мы сменили «лендровер» на пирогу, и с одним из моих спутников, гребущим в носу, а другим, правящим шестом в корме, я же посреди, отправились по сырой ноющей поверхности, громадные кипарисы кочевряжились и огрызались окрест нас со всех сторон, а двухдюймоворостые древесные мартышки болтались с оных на одной руке, словно плоды зла. В перерыве между греблей и правлей, когда нос пироги уткнулся в сальную кочку, они набили себе трубки вогким табаком, извлеченным из портфелей-дипломатов, от коего мне ничего не предложили, и вновь нанесли мне урон, жесткими словами. Но казалось, они утомлены, больно мне было меньше прежнего, они мне сказали, что я не прав и проч., но добавили, что становлюсь я, чрез посредство их любезных знаков вниманья и угасанье нынешнего века, а также назиданий наземного путешествия, менее неправ, нежели прежде. Мы едем повидаться с Великим Отцом Змием, сказали они, а Великий Отец Змий соблаговолит, коли разгадаю я верно загадку, оделить меня благом, но каждому клиенту полагается одно благо, и загадку верно я не разгадаю никогда, поэтому надежд, сказали они, слишком уж возлагать не резон. Я отрепетировал в уме все загадки, что знал, стараясь прилатать правильный ответ к правильной загадке, а покуда я эдак приводил свои чувства в беспорядок, мы вновь оттолкнулись в мерзостную воду, вдали я расслышал ревенье.