Томас Вулф: Взгляни на дом свой, ангел

Первая линия — сквозная и главенствующая. «Взгляни на дом свой, ангел» прежде всего «роман воспитания» в самой классической его форме. Характер героя складывается и обрастает подробностями на наших глазах, от первых смутных впечатлений и порывов ребенка, почти младенца (романтическая исключительность Юджина подчеркнута его невероятно далеко уходящей, чуть не утробной, осмысленной памятью), до сложнейшего внутреннего мира юноши — талантливого и, на посторонний взгляд, весьма странного. Раблезианская, чувственная жадность к жизни соседствует в Юджине с душевной брезгливостью недотроги, с деликатностью почти болезненной; насмешливая, злая подчас наблюдательность, физическое отвращение к мелким уродствам быта — с детской доверчивостью; жажда тепла и людского признания — с высокомерной замкнутостью мечтателя.

Внутренний мир Юджина — словно бесконечный туннель, пробивающийся сквозь житейскую толщу. Но туннель этот совсем не герметичен, и общение героя с другими людьми обычно сопровождается коллизиями, иногда комического, чаще — драматического свойства. Не один лишь закон отталкивания действует в отношениях Юджина с теми, кто его окружает. Этот странный мальчик связан с лоном обширной, по-своему столь же странной, семьи Гантов узами не просто кровного, но и сердечного родства. Семья действительно необычная, взрывчато темпераментная, полная конфликтов, несчастливая, одаренная, и до корней американская — перед нами проходит как бы спектр самых разнородных, но характерно «национальных» свойств, показанных крупно, гиперболизированно и в то же время по-человечески проникновенно. Юджин Гант ведет непрерывный поединок с семьей, рвется из домашних пут, но семья завораживает его, притягивает, в доме вершится бесконечное театральное действо, которое мальчик впитывает с неосознанной жадностью художника. Широкий размах, мужественность, актерская праздничность старого Ганта, перемежаемая приступами пьяного буйства, ребяческого эгоизма и малодушия; Элиза со своей алчной хлопотливостью, с терпением ломовой лошади, со своим невыносимым «официальным оптимизмом», потоками пустых речей, пошлой «житейской мудростью» — и скрытой где-то на дне этой очерствевшей в корысти и работе души робкой добротой, неумелой и мучительной любовью к детям. Ничтожный, рано развращенный «коммерческим духом» Стив; грубоватый, полный юмора Люк; истеричная, деятельная, одаренная Хелен; благонравная и безликая Дейзи и, наконец, Бен — одинокая душа, самый лучший и чуждый им всем, кроме Юджина. Бен как будто бы хочет быть «человеком как все», идти по той же проторенной стезе, ведущей (но так редко приводящей) к успеху и процветанию, однако внутренне он остается «вне игры».

Смерть Бена, окруженного всей семьей, которая лишь на какие-то мгновенья сумела подняться над дрязгами и распрями и ощутить весь трагизм гибели благородного, ничего не успевшего сделать со своей жизнью юноши, описана Вулфом поразительно, с той мерой «правды и красоты», о которой он мечтал еще в начале своего писательского пути.

Семья — теплая и душная раковина, первая арена, на которой пробует свои силы Юджин, его первая миниатюрная вселенная. Эта раковина заключена в другую, большую — пансион Элизы Гант «Диксиленд», с его разношерстными обитателями, иным из которых довелось сыграть роль в жизни Юджина. Следующая, еще большая раковина — Алтамонт, патриархальный пока городок, надежно упрятанный среди гор, существующий в спокойном, несколько сонном ритме, — ажиотаж послевоенного бума и катастрофа тридцатых годов далеко впереди. И, наконец, университетский Пулпит-Хилл, студенческий быт, первое каникулярное бродяжничество Юджина, которому изменила возлюбленная; его работа в доках… Все это изображено с добротной реалистичностью.

Различные стилистические пласты повествования обычно связаны с несколькими планами действия.

Нетрудно заметить, что почти вся линия Юджина вызывает у автора желание говорить языком приподнятым, метафоричным, вычурно патетичным. Разрядка наступает лишь в комических ситуациях, которые Вулф чувствует и передает великолепно. Комизм этот бывает груб и подчас жесток в своей жизненной основе (описание визита Бена и Юджина к старому врачу Макгайру), а иногда — добродушно ироничен (рассказ об участии Юджина в городском шекспировском празднестве, о его «киномечтах», о его первом знакомстве с «божеством в бутылке»). А когда речь идет о городе и его нравах, происходит резкое и вместе с тем естественное переключение в иную тональность — поэтический пафос уступает место приземленному, лапидарному языку наблюдателя-реалиста. Но многостильность романа не всегда органична. В бурлящем повествовательском потоке обнаруживаются и наносные течения. Приверженность Вулфа к пышной, торжественной речи «елизаветинцев» нередко оборачивается архаизацией; стремление к романтической широте — попыткой «объять необъятное» в рамках одного предложения.