Борис Верхоустинский - Опустошенные сады (сборник)

— Как дела? — круто завернув, останавливается она перед Ковалевым.

Он со злобой и с восхищением оглядывает ее с ног до головы.

— Ничего. Скоро научусь.

— Ну, ну… Всего вам хорошего.

Она протягивает ему руку.

— Куда же вы?

— По делу.

— Подождите, я вас провожу.

— Благодарю вас, мне некогда вас ждать.

Кланяется ему и уходит к теплушке. Толстый Смирнов опрометью бежит отвинчивать ей коньки.

Медные трубы сияют под лучами холодного солнца и стройно рявкают, черные флейты и кларнеты им подсвистывают.

Ковалев ковыляет обратно к теплушке, подталкивая впереди себя пустое, грубо сколоченное кресло.

— Мамочка, вы мне дадите взаймы сто рублей?

Старая пани в изумлении выпускает вязанье из рук.

— Сто рублей? Зачем тебе, Рогнеда?

— Надо, мамочка… Я их вам понемножку отдам.

Старая пани опять принимается за вязанье.

— Конечно, Рогнеда; эти деньги так же твои, как и мои. Ключ от шкатулки в столике, в спальной, а шкатулка в гардеробе.

Рогнеда идет в спальню, находит в столике ключ и открывает платяной шкаф. Там, под висящими платьями, в темном уголке, стоит старинный ларчик, с затейливой резьбой, с круглыми ножками, с крышкой в виде трапеции. В нем хранятся деньги.

Она ставит его на пол и отмыкает.

…Так вот, каков этот «черный» день, про который старая пани откладывала в течение всей своей жизни свои крохи. Черный день — и в бумажках, и золотом, и толстыми серебряными рублями. Кредитки — в черной клеенке, повязанной красною лентой, — их не стоит развязывать, пусть дремлют по-прежнему… И серебро пусть остается в покое — не пойдет же Рогнеда с суконным мешочком, в который оно завязано: храни Бог, еще, пожалуй, по дороге, мешочек порвется, и все жадные серебряные глаза рассыпятся по снегу и переглянутся с дневным солнцем. Нет! Лучше всего взять золото.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять! — бренчит она деньгами, отсчитывая сто рублей, и вспоминает, что мамочка тоже считает до десяти свои скучные петли.

Это поражает Рогнеду, она, как ребенок, играющий в кубики, ставит монеты на полу в два столбика и задумывается. Разве положить их обратно? Ах, нет…

Она сурово сдвигает брови и уже хочет закрыть ларчик, как вспоминает про Мику. Почему бы ее не спрятать здесь; в ларчике старая игрушка будет более безопасна, а то кто может поручиться, что Профессор вдруг не заглянет за чем-нибудь в шкаф, не вынет коробку и — трах — не разобьет. Скорее, скорее, пока не поздно…

Она выдвигает ящик, вынимает жестяную коробку, отмыкает медный замочек и вытаскивает из коробочки сердитую Мику. При дневном свете глиняная собачка словно тусклее, но, когда Рогнеда поворачивает ее головою к себе, Мика, похожая на рыжего львенка, разражается пронзительным хриплым лаем, которого, конечно, никто никогда не услышит, которого не слышит и сама Рогнеда, но который все-таки есть.

— Хав! хав! — беснуется Мика, скалит зубы, огрызается, хочет броситься на Рогнеду, растерзать ее и кровожадно завыть. — Хав! хав! хав!

Рогнеда любуется старою игрушкой, а в груди, как длинная острая игла, ходит-колет печаль. Упасть бы на пол распростертою, застонать, биться долго-долго, причитать жалобно…

Она поспешно перекладывает Мику в ларчик, запирает его, прячет в платяной шкаф и, оставив золотые колонки на полу, садится на свою кровать.

Думает, думает, думает… Тяжело думать, больно, длинная острая печаль ходит-колет, терзает без жалости.

— Оставь, Рогнеда.

— Нельзя! Нельзя!

— Оставь же!

— Не могу.

Потом — молчание и пустота: ни мыслей, ни силы, ни чувств. И это молчание, и эта пустота — мучительнее всего.

Но снова в груди ходит-колет длинная игла-печаль, но снова обрушиваются думы, как падающие без шума камни.

— Оставь!

— Не могу!

— Оставь же!

— Нельзя! Нельзя!

И вырываются из груди тихие рыдания, но слез нет, а рыдания — как мелкий смех.

— Иду!

Рогнеда решительно встает, поднимает золотые колонки с полу, завертывает их в два газетных обрывка и уходит из спальной.

Одевается.

— Мамочка, заприте за мной.

— Ты уходишь, Рогнеда?

— Да, ухожу, в гости…

…Улица.

…Холодно.

На бровях Рогнеды, на ресницах оседает белый иней; бороды и усы встречающихся мужчин — точно закиданы снегом. А ведь в их походках есть что-то собачье — псы, разношерстные кобели: все одного стоят — звонкой пощечины.

Снег скрипит под ногами пешеходов, под полозьями тянущихся обозов; от дыхания идет пар.