Борис Верхоустинский - Атаман (сборник)

Никон вешает скуфью на гвоздь в стене, скидывает полушубок и из монаха превращается в обыкновенного мужика: красная рубаха, домотканые порты. Тесно богатырским плечам в келье, — вздохни он, разомнись по-хорошему и все полетит к чертям, рушится келья, как скорлупа.

Под потолком прикурнул на приколоченной над дверью жердочке красный петух, по имени Степка. Степка — закадычный друг Никона и его голосистые часы. Он не ошибется во времени, поет в полночь, в заполночь и на заре. Перышки у него красные, гребешок тоже красный, а на желтых ногах отличные шпоры, — не последним драчуном слыл Степка в деревне, за драчливость его и продали Никону по дешевой цене.

При свете лампы Степка ежится, изумленно открывает радужные глаза, закрывает вновь и волнуется, толстый гребень качается.

— Спи, Степушка, спи! — успокаивает его Пиком. — Горшок вот принес, кашу будем варить.

Петух нахохливается и спит. На его радужных глазах тонкая перепонка, и от этого он кажется таким слабеньким, что Никону вдруг становятся всех жаль, и бабу, продавшую, и подлеца Павлуху, разбившего злополучный горшок. И соек жаль, прыгающих по талому снегу, и зайца, прельстившегося морковкой.

Никон опускается на колени перед потемнелым образом, висящим в углу между картин, медленно крестится, кладет земные поклоны и подолгу всматривается в темный лак.

— Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

Темный лик Спаса неуловимо прозревает, спокойно и благословляюще смотрят на Никона строгие глаза. «Паршивенький я!» — сокрушенно думает о себе Никон.

— Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей!

Хоть бы постегать себя, окаянного, плетью, хоть бы выдрать язык, чтобы не брехал по-псиному, хоть бы выткнуть перстом постылые очи, чтобы не зарились на блудодеяния…

Печально Никону, но и сладко от печали-тоски. Кабы ведал Павлуха, кого разобидел, на кого поднял руку, в кого нож воткнул: все спят, а Никон о душеньке своей промышляет, залез в нее, как в яму, и лопаткой, лопаткой сковыривает со стен скверну. И потому, может, Никон-то спасется, а тебя, миленький Павлуха, в тартарару вечную, к чертям на посмешище, ибо сквернослов ты и пьяница.

Умиленный своим смирением, обмывшись молитвою, как круто-горячею водой, Никон с затяжным зевком поднимается с пола, тушит лампу и ложится спать. В полночь Степка кричит: «Кук-рек-ку!» — но Никон от петушиного крика не просыпается, лишь повертывается на другой бок.

И спит он до самой зари, пока синий рассвет не заглянет в тусклое оконце. А тогда закаркают вороны, задолбит дятел по деревам, летит с жердочки Степка и захлопает красными крыльями: дескать, здравствуй, Никон, брось, друг, почивать.

Когда солнце на лазоревых высях, Никон, подкрепившись гречневой кашей, выходит на приступок чинить поломанный посох. В лесу шум и пев, рушатся снега, оживают деревья, поют птицы, чуя весну.

Трудно сапожным ножом вырезать новый крест и на нем новую надпись, — Никон, сидя на приступке, горбится, морщится и потеет, а солнце сияет на загрязненной стали и путается в кольцах окладистой бороды.

Степка же бродит по лесу, задирает кверху пламенную голову, кукурекает и ждет, не покажется ли из-за кустов рябая курица. Ждет долго, кукурекает звончей и тоскливее, но… нет ответного кудахтанья. Его ногам вдруг делается холодно, он поджимает одну ногу под себя и стоит, как журавль на болоте.

— Степка! Степка! — зовет его Никон. — Подь сюда, овса дам.

Петух оживает и стремглав бежит к хозяину. Никон выносит из кельи горстку овса, насыпает перед приступком и, опять расположившись на своем месте, добродушно посматривает, как краснокрылый питомец подбирает овсяные зернышки.

— Ни-ко-он! — неожиданно раздается чей-то оклик. Никон поворачивает голову в ту сторону, откуда кричат. Ковыляет нищий Кривда, убогий человек.

У Кривды одной ноги нет, вместо нее деревяшка; одет Кривда в бабью кацавейку, с нее же грязная вата свисла клочьями, сквозь дыры видно белое тело Кривды.

— Здорово, Кривда!

— А я к тебе, Никон… Эт-та…

Кривда одноглаз, бороденка поганая, от волоса до волоса — целая верста. В правой руке палка, с левого бока оттопырилась холщовая сума, видно, много понакидали Кривде по деревням.

Кривда подходит к Никону, пожимает его руку и присаживается рядом с ним на приступок.

— Эт-та… Греешься?

— Греюсь. Вчерась посошок поломал, седни чинить выдумал.

— Эт-та… А я Павлуху видел.

— Экое счастье, подумаешь! — нахмуривается Никон. — Скажи ему, что я-де, капкан его нашел, а в капкане зайчик-русак, и все это у меня в келье, да Павлу-то больше ничего не видать; даром, что капкан им заложен. Так и скажи, мол, и впредь посему будет. А коли сюда сунется, живому не выйти!