Нам Као - Избранное

Всю жизнь я заботился только об одном — как бы не умереть с голоду. Признайтесь, после этого останется ли вас на то, чтобы помышлять — скажем так — о чем-то грандиозном? О чем я мечтал, спросите вы? Да о том, как сделать, чтобы у жены хватило денег на рис и рыбный соус, ну и еще осталось три су на лекарство, которым она смазывает головку нашему малышу от коросты.

Ни о чем больше я и не мечтал. Хотя постойте, утверждать так было бы некоторым преувеличением. Если говорить откровенно, была у меня мысль, была… Эдакое тайное тяготение, желание сделать что-то в литературе. Но и в нем, в самом желании этом, скрывалось что-то… как бы это сказать… низменное, что ли. Мне хотелось и искусству послужить, и денег нажить — ведь надобно семью содержать. Иными словами, до дела я был охоч, писать мне просто не терпелось. Но мои опыты не принесли мне ни су, и мое желание значительно поостыло.

Вот оно каково на самом деле мое «я» — мелкое, ничтожное. Так зачем же мне писать о себе? Не поискать ли лучше какой-нибудь другой темы, о которой и в самом деле стоит рассказать?

Для начала я сочинил рассказ о женатом человеке. Это был совершенно обычный, каких много, и никому не известный мужчина. Им мог быть сам я, могли быть и вы или любой другой женатый человек. И, однако, один из моих приятелей, непонятно отчего, принял все на свой счет. Он набросился на меня с укорами, будто я нарочно вывел его в рассказе, и заявил, что его мне совет: не нести свой опус издателю. И что если я все же отнесу, он набьет мне физиономию… Какого же я в свое время свалял дурака — не научился приемам самозащиты! Что ж, пусть будет, как ему хочется…

Потом я написал рассказ про черного пса. Могу поклясться, что это на самом деле был просто рассказ про черного пса. Но едва его опубликовали, как дорогу мне преградил грозно таращившийся на меня пьяница. Глаза у него были невыносимо мутные. Хриплым голосом он спросил: почему я утверждаю, что он пес? И тут же — я и опомниться-то не успел — пьяница грубо обругал меня. Поначалу я было расстроился. Но потом меня разобрал смех. Я пошел домой, положил перед собой чистый лист бумаги и принялся писать рассказ о пьянице.

Вот это был пьяница так пьяница! Он только и знал, что хлестать вино и браниться. Поносил всех и вся. Казалось бы, ну чем он не похож на других таких же забулдыг? И все же нашлась целая компания убежденных трезвенников, которая подняла шум, обвинив меня в намерении выставить на всеобщее посмешище и их, и их родичей… Каких только бедствий они на мою голову не накликали! О господи!..

Ну что мне оставалось делать, о чем писать? Кто-то из приятелей, помнится, посоветовал мне никого в своих рассказах не задевать. Писать ну хотя бы об ареке, бананах, о комьях земли, что ли, а то о первых лучах зари или на худой конец о свиньях. Но почем знать, что это пройдет безнаказанно? Я все еще, признаться, побаивался. Боялся, что снова отыщется кто-нибудь, кто будет убежден, что плод арека, банан, ком земли, луч утренней зари или свинья, о которых я пишу, — это он, и останется этим недоволен. Вот потому-то мне и пришлось поступиться своим нежеланием и начать писать о себе. Так, по крайней мере, все будет спокойно.

Итак, я начал писать о себе. Это были рассказы, которые мне совсем не хотелось писать. Потому что все, что когда-либо происходило со мной, выглядело весьма печально.

Судите сами: ну разве такое вот, к примеру, не печально? Я возвращался из Ханоя в родное село, где стоял мой дом. Как я тосковал по жене и сыну! Как мечтал: вот только увижу их, и сразу на душе легче станет! На ходу в нетерпении представлял себе, как это случится. «Еще пятнадцать минут, и я буду у самых ворот. Наш щенок зальется пронзительным лаем. Я прикрикну на него. Сын услышит отцовский голос и радостно залепечет. Жена с ласковой улыбкой на устах выйдет мне навстречу…»

Жена действительно вышла мне навстречу. Но отнюдь не с ласковой улыбкой на устах. Напротив, вид у нее был что у разъяренной тигрицы. Похоже было, что она просто клокочет от злости. Ноздри ее гневно раздувались, брови сердито сошлись к переносице, а глаза!.. Казалось, еще немного — и они выскочат из орбит. Что такое! Она еще и челюсти сжала так, что только зубы скрипнули.

Лоб у меня мгновенно покрылся холодной испариной. Глаза сами собой поползли к носу, нос уныло навис над губами, и губы изобразили жалкую гримасу. Вот оно, мое «я», — все тут, какое есть. Нет того чтобы хоть раз решиться и взглянуть опасности прямо в глаза. Мое «я» в такие моменты всегда умудряется опустить взор долу. Точно в поисках, не найдется ли какой лазейки, чтобы ускользнуть. За червяка себя считает, что ли?