Нам Као - Избранное

А теперь, после всех ваших благодеяний, примите скромное подношение да разрешите помянуть благословенный род, предков ваших, вашу покойную супругу, позвольте сыну моему засвидетельствовать вам свое почтение, как отцу невесты. Конечно, ни свинины, ни риса, ни денег у нас нет, тем более — яств особых. Но все от чистого сердца!.. Соблаговолите отпустить дочь вашу в наш дом…

Воспользовавшись паузой, отец просто пригласил гостью сесть и отведать чаю и бетеля. Повысив голос, он кликнул:

— Готова ли вода, дочка? Подавай сюда!

Затем сам устало опустился на циновку. Тоскливо на душе. Сейчас они уведут Зан. Эту ночь он уже останется один с малышами, в доме будет тоскливо, как в первое время после смерти жены. А потом и он оставит малышей, уйдет в джунгли. Что же это такое? Сил нет, какая тоска… Руки-ноги отнимаются. Он уже не вслушивался в длинные речи новоявленной родственницы. А она все более распалялась. Входила в раж. Очень редко в жизни случается человеку по-настоящему блеснуть красноречием. Ей же судьба представила одну-единственную возможность (ведь у нее был только один сын). Разве легко заполучить невестку? Да еще в бедную семью. На это нужна особая изворотливость. Пока не ввела в дом молодую, не жалей сладких речей, пусть хоть судорогой челюсти сводит. А ее дело уже на девять десятых выиграно. Осталось еще чуточку порадеть. Невелик грех, если для верности немного пересластить. Люди отдают дочку, да к тому же и отдают-то за так, без всякого выкупа, надо хоть речами их успокоить, ублажить болтовней.

К вечеру свадебная процессия отправилась в дом жениха. Состояла она из представителей обеих семей, а всего было шесть человек. Отец невесты вначале думал не ходить. Но мать жениха настаивала, и ему пришлось идти, да и малышей одних отпустить было невозможно, а дочка еле сдерживалась, чтобы не разреветься.

Зан не захотела надевать свадебного платья, которое ей одолжила услужливая гостья, и той пришлось нести его назад, перебросив через плечо. В коротких залатанных брюках, в коричневой блузке, один рукав которой поистерся и был обрезан почти до подмышки, невеста, всхлипывая, плелась рядом с будущей свекровью. Жених вел за руку одного из малышей, другого отец взял на закорки. Участники свадебного шествия отрешенно ковыляли в холодном сумеречном тумане, будто семья слепого бродяги в поисках ночного пристанища.

Когда пришли в дом жениха, хозяйка предложила отцу невесты чаю и бетеля. Затем была зарезана курица и приготовлено угощенье с рисом для гостей. Зан было грустно и стыдно в своей новой роли, и она отказалась от пищи. Отец и малыши ели молча. Съев немного риса, отец отставил тарелку и, ожидая, пока наедятся малыши, принялся ковырять в зубах. Было уже поздно, и он торопил их в обратный путь. Старший спешил набить полон рот рисом и время от времени давился. Когда малыши наелись, отец велел им выпить воды, затем гости встали и попрощались с хозяйкой. Отец взял старшего сына за руку, а младшего посадил за спину. Зан ждала их во дворе. Чувствуя, как от жалости подкатывает ж горлу комок, отец быстро посмотрел на нее и сказал участливо:

— Ладно. Иди в дом, доченька.

Зан громко разрыдалась. Братьям уже было не до шуток. Старший сморщил рожицу, собираясь зареветь. Младший, ничего не понимая, таращил глаза. Отец растерянно ворчал:

— Ну будет, будет…

Свекровь услыхала плач невестки, выбежала во двор. Отец заторопился, он махнул рукой и зашагал прочь. Зан побежала следом за ним:

— Отец!.. Папа…

— Будет!.. Мне пора. Успокойся.

— Отец, ты не ходи в джунгли…

Еле сдерживаясь от плача, он машинально бормотал:

— Ладно, ладно. Ну, будет. Эх ты…

1942

Перевод В. Ремарчука.

То и дело кто-нибудь из моих близких друзей упрекал меня:

— Да что с тобой стало? О чем это ты все пишешь? Ну как тебе, право, не совестно!

И точно, совестно. Я и сам себе столько раз это говорил. Но как быть? Ведь я дал слово — никогда не писать о себе, мое «я» заслуживает разве лишь снисхождения. Конечно, для меня не секрет, что многие из моих коллег, весьма почтенных особ, вовсе не придерживаются такого мнения. Всю жизнь они только и занимаются тем, что говорят о себе. Исследуют свою душу. И это совсем не так уж бесполезно, как может показаться. Но одно дело — они, другое — я. Самое опасное в нашем писательском деле — это, как говорится, завидев, что кто-то жует батат, бежать в огород. Если человек пишет о себе, значит, наверняка ему есть что сказать. А мне сказать нечего! Внутренний мир мой, скажем прямо, не так уж глубок. И в жизни тоже нет ничего примечательного. Мое «я» весьма и весьма средненькое. Потому что сам я таков — середнячок.