Георгий Караславов - Избранное. Том второй

Чуть только стало потеплей, ребята пошли босые. Башмаки и кожаные лапти быстро рвутся, а заменить нечем. Купить можно только на черном рынке, да где взять денег? Дед Фома был озабочен. Он уже думал о следующей зиме. Как обуть малышей? Во что их одеть?.. Дед Фома не знал, что бы они делали, если б не Запрян. Тот их поддерживал, они бежали к нему, когда дома не оставалось ни корки хлеба. Но до каких пор будет он их поддерживать? До каких пор будет давать им когда мучки, когда сальца?

Все упорнее думал дед Фома, как устроить, чтоб можно было сводить концы с концами. И ничего не мог придумать. Эх, кабы выпустили Манола, — на это вся надежда. Манол поможет — хоть в хлебе не будет такого недостатка. Как-то раз старик решил было попросить старосту — замолвил бы, дескать, словечко за Манола в околийском управлении. Говорят, от них там все зависит. А коли зависит, значит, могут отпустить домой, по хозяйству. Но тотчас старик опамятовался, махнул рукой: эх-хе-хе, перед этими шакалами заискивать! Никуда он не пойдет, никого не станет просить. Будем жить как выйдет.

По расчетам и соображениям деда Фомы выходило, что Манол может вернуться: ведь скоро уже год, как его отправили в концентрационный лагерь. Не век же он будет там вековать. Говорят, некоторых заключенных освободили. Верно ли это, дед Фома не знал. Но видел, что положение все больше и больше осложняется. На Восточном фронте немцы начали отступать. В одной своей речи Гитлер признал, что эту зиму они еле-еле выдержали. Население завоеванных областей, под руководством коммунистов, оказывало оккупантам все более смелое и все более массовое сопротивление.

И в Болгарии положение тоже осложнялось.

На селе арестовали трех крестьян и отправили их в город. Потом арестовали двух гимназистов. Говорили, будто раскрыта конспиративная коммунистическая организация. Хотели арестовать и Маринчо Ганчова, но он скрылся. Утром, чуть свет, полиция окружила его дом, все перерыла, даже курятник, а его не поймала: убежал. До обеда полицейские в мундирах и в штатском рыскали по дому и по двору, по сараям и сеновалам, стучали в стены, рыли земляные полы — наконец уехали. Говорят, искали оружие.

После этих арестов староста стал очень злой, раздражительный. Видно, ему влетело от околийского управления: чего, мол, смотрел!

Вскоре после арестов дед Фома пошел к нему по какому-то делу. А тот словно его и ждал. Вместо того чтоб выслушать старика и поговорить с ним о деле, он стал его ругать. Дескать, твой сын развел этих разбойников на селе. Он посеял это проклятое семя по всей околии. Его надо повесить, а не хлебом казенным там кормить…

Старик не дрогнул. Он только замигал часто-часто, словно стараясь запомнить все, что староста говорит ему. Наконец тот, задыхаясь от злобы, умолк.

— Мой сын не крал и не поджигал, господин староста. За что же его вешать? — простодушно и кротко спросил дед Фома. — По моему простому разумению, вешать надо других.

— Кого? — поднял голову староста, ощерившись.

— Мало ли головорезов развелось, которые бедный люд грабят… А моего сына выпустить надо. Его неправильно, не по закону посадили…

— Пошел отсюда! — ударил староста кулаком по столу, сверкнув круглыми голубыми глазами. — Долой с глаз моих, а то нынче же отправлю в каталажку! Будешь еще учить меня, что законно, что нет… Знаю я тебя, старая лисица!..

Дед Фома опустил плечи, но не шевельнулся.

— Я — человек простой, господин староста, — спокойно сказал он, не без удивления глядя на собеседника. — Простой старый человек — кому могу что сделать? Облыжно меня обзываешь!

— Простой, старый! — передразнил его староста и угрожающе наклонился к нему. — А? Простой, старый? А ведешь агитацию за большевистскую Россию?

— Тебе налгали, господин староста, — все так же спокойно и уверенно возразил дед Фома, словно он заранее обдумал все ответы. — Что я знаю о большевистской России? Газет не читаю, их нету, да и глаза слабы стали, и нешибко грамотен… Только когда вот радио слушаю у Юрдана. Да нешто это грешно?.. Ну, о русских солдатах, что от турок освободили нас, о них говорил и теперь говорю. Помню их, будто сейчас перед собой вижу. И пушки ихние помню, и пики… Ну, о них рассказывал. Так ведь о них и в школе учат… Я спрашиваю: это не против закона, а?

— Слушай! — сказал староста, выходя из-за письменного стола и с грозным видом подходя к старику. Загривок у него побагровел, на шее беспокойно пульсировали две вены, губы дрожали, как в лихорадке. — Ты что хитришь? И ловко хитришь. Ты — отпетый коммунист и знаешь все подполье на селе. Вот взгреют тебя по-настоящему — всю подноготную выложишь! — Староста поднял кулаки у него над головой. Старик ждал, причем ни один мускул не дрогнул на его высохшем, сморщенном, маленьком лице. — Теперь мне ясно, отчего твой сын сделался вожаком всех негодяев на селе. Яблоко от яблони недалеко падает… Кабы ты не был стар, я бы тебе показал, где раки зимуют. А так — шут с тобой, анафема дьявольская.