Вилли Бредель - Отцы

Однажды, проснувшись поутру, фрау Хардекопф услышала, как Рюшер тихонько заперла за собой дверь. Значит, без четверти пять. Паулина лежала в полудремоте. Вдруг ей почудился глухой шум падения. Она открыла глаза и прислушалась. Нет, все тихо. Но почему-то не слышно шаркающих шагов Рюшер. Фрау Хардекопф чутко ловила каждый звук. И вот раздался жалобный стон. Да, стон, она не ослышалась. Боже мой, что случилось? Одним движением она соскочила с постели. Накинув нижнюю юбку на ночную сорочку, сунув ноги в шлепанцы, она выбежала из спальни на кухню и оттуда на лестницу. Так и есть, на площадке третьего этажа лежала Рюшер и стонала.

— Рюшер, что случилось?

Фрау Хардекопф поспешно спустилась к ней. Рюшер держалась рукой за перила, кофта ее была вся в крови.

— Рюшер, — крикнула фрау Хардекопф, — ты упала с лестницы?

Рюшер, продолжая стонать, отрицательно покачала головой.

— Ты можешь подняться?

В ответ — тот же жест.

— Подожди, я позову Иоганна.

И фрау Хардекопф помчалась наверх за мужем.

Рюшер уложили в кровать. Ее сын Пауль сидел поодаль, приткнувшись к кухонному столу, и исподлобья поглядывал на соседку заплаканными глазами. Он отказался разнести вместо матери булочки, фрау Хардекопф назвала его лодырем, шалопаем и дала ему подзатыльник.

Около половины седьмого Рюшер во что бы то ни стало порывалась встать. В Кредитный банк никак нельзя не пойти: там тотчас же на ее место возьмут другую.

— Ты с ума сошла, Рюшер, — обрушилась на нее фрау Хардекопф. — Ты больна, и твое дело — лежать!

— Да, но как же быть с банком?

— Не болтай глупостей. Надо позвать врача. Это самое главное.

Рюшер, обессиленная, опустилась на подушку, не переставая бормотать:

— Банк…. Господин Баумерт… Он сейчас же наймет другую… Только сегодня еще схожу, — молила она. — Мне уже совсем хорошо.

— Рюшер, да ты сама рассуди! — Паулина подошла к кровати соседки и решительно выпрямилась, — Стало быть, в банк пойду я. И буду ходить до тех пор, пока ты не поправишься. Так что место останется за тобой. Разносить хлеб будет твой старший. Пусть только попробует отказаться: получит пару хороших оплеух и шиш вместо хлеба. А как вернусь из банка, приведу врача. Понятно?

Рюшер во все глаза смотрела на свою энергичную соседку.

— Стало быть, ты остаешься в постели, лежишь спокойно и ни о чем не тревожишься. И не вздумай вставать. Лучше всего постарайся уснуть. Понятно?

Не прошло и десяти минут, как фрау Хардекопф уже мчалась по Штейнштрассе, торопясь на Буршту, где находился Кредитный банк.

Вечером, когда все Хардекопфы собрались за столом, мать сообщила, что врач строго-настрого наказал Рюшер лежать и что старший мальчик согласился наконец разносить булочки. О сыновьях Рюшер она говорила с глубоким возмущением. Такое равнодушие! Такая бессердечность! А как они безобразно разговаривают с матерью!

— Попадись они мне в руки, — с угрозой в голосе воскликнула она, — я бы им показала, где раки зимуют! Они бы у меня шелковые были.

— На твоем месте, Паулина, я не вмешивался бы в чужие дела.

— Что? Я просто поражаюсь тебе, Иоганн. В таком случае я молчу, — воскликнула фрау Хардекопф, возмущенная возражением мужа.

— Почему ты так взъелась на детей Рюшер? — В Хардекопфа сегодня словно бес какой вселился. — Младший вполне порядочный паренек. Да и старший не так уж испорчен. В переходном возрасте все мальчики озорничают и грубят.

— Стало быть… Нет, я не нахожу слов, — вспылила фрау Хардекопф. — Так, так, хорошо, защищай в присутствии детей этих болванов!

— Наши дети уже не маленькие!

— Не маленькие, — горячилась Паулина. — Но у каждого своя блажь, свои недостатки. Ты прекрасно знаешь, сколько у нас с ними хлопот. Это мои дети, совершенно верно, но хвалить и превозносить их до небес, — для этого уж, прямо скажу, нет никаких причин. И ты это прекрасно знаешь.

Старик Хардекопф повернулся к сыновьям, которые сидели понурившись и не без интереса прислушивались к спору родителей.

— Дети, — сказал он, — оставьте нас с матерью одних: нам нужно поговорить.

Сыновья вышли из комнаты. В кухне Отто ухмыльнулся и ткнул себя в грудь. Жест этот означал, что разговор родителей, мол, относится, главным образом, к нему. Старший, Людвиг, которому через несколько месяцев должно было исполниться двадцать два года, был бледен и подавлен. Сняв с вешалки фуражку и пальто, он оделся и вышел из дому. Отто еще некоторое время прислушивался к громким голосам, доносившимся из соседней комнаты. В виде исключения отец на сей раз не молчал. Потом и Отто схватил пальто и шапку и последовал за братом.