Алексей Будищев - С гор вода

— Не понимаю, о чем вы говорите! — пискливо выкрикнул он, наконец, и его глаз гневно засветился. — Святые угодники, сколько он наговорил слов, и ничего нельзя понять! Так-таки ничего!

— Не притворяйся! — вырвалось у Богавута гневно. — Ведь мы один на один с тобою, с глазу на глаз! И ни одна душа не слышит нас. Брось же лукавство и будь откровенным так же, как хочу быть откровенен с тобою и я. Подумай! Для нас обоих полезно о многом подробно переговорить. Ведь это для нас обоих чрезвычайно выгодно! Ну, пойми меня!

Он вплоть приблизился к монашку и положил на его плечо руку.

— Ну, пойми же, — упрашивал он его дружелюбно, — пойми, дикий ты человек!

Глаз монашка выразил на одну минуту недоумение, растерянность; казалось, он соображал, как для него безопаснее поступить. Но через мгновение все его обезображенное лицо перекосилось в дикой гримасе беспредельного ужаса. Глаз заслезился. Он визгливо выкрикнул:

— Отче Серафиме преподобный! Ну, чего ко мне пристает этот человек в степи? Какую выгоду он нашел в моем старом подряснике? Варвара великомученица, какими сердитыми глазами он на меня глядит! Отроки праведные Борис и Глеб! — выкликал он в гневе, брызжа слюною с изъеденных язвою губ. — Отроче младо, предвечный Бог! Кто поймет этого человека из степи! У-y, до чего страшно выкатывает он на меня свои буркулы! Честной животворящий крест, до чего страшно!

Монашек стал брезгливо отплевываться, между тем как его безбровый глаз будто насквозь сверлил Богавута враждой и ненавистью.

— Тьфу, тьфу, — брезгливо отплевывался он, — дщерь Вавилона окаянная, до чего много ненависти в этих глазах! У-ух, до чего много злобы!

Он еще что-то хотел сказать, но замолк на полуслове. Богавут еще ниже склонился над ним и, схватив его за локти, поставил на ноги.

— Петр Свержнев, — выговорил он злобно, весь охваченный буйством, — Петр Свержнев! Или ты уже давно продал всех нас, если рискуешь так нагло играть комедию с глазу на глаз со мною! Петр Свержнев! Ну, отвечай мне сию же минуту!

Он бурно потрясал монашка за локти, притискивая его туловище к плетеной стене шалаша. И все шепотливо выкрикивал:

— Петр Свержнев, ну, отвечай мне!

Но, наконец, устав от негодования и бурного взрыва, оставил его тело в покое, сделал шаг назад

Руки монашка бессильно повисли вдоль туловища. Он тоже как будто смертельно устал. На шрамы его лица легла как бы тень. В карих глазах мелькнуло что-то, похожее на грусть.

— Вокруг никого нет? — вдруг спросил он приятным грудным баритоном.

— Ни души, — холодно ответил Богавут, — на четыре версты вокруг ни единого жилья. А пастухи отсюда версты за две.

— Ты говоришь правду? — тревожно спросил монашек уже слегка измененным голосом.

— Правду. Отсюда и револьверного выстрела никто не услышит, — глушь… — ответил Богавут.

В мыслях досадливо метнулось: «А зачем я сказал ему о револьверном выстреле? К чему?»

— Поклянись! — точно приказал монашек сурово.

Богавут пожал плечами:

— Клянусь.

— Ну, вот что. Ты все-таки зови меня Григорием Иванычем.

— Хорошо.

— И называй меня «на вы».

— Прекрасно.

— Это во-первых…

— А во-вторых? — спросил Богавут.

— Во-вторых, отведи меня куда-нибудь подальше и от этого жилья. Вон хотя бы в кусты, на берег той речонки, — кивнул монах изуродованным лицом.

— Все еще боишься? Хорошо, — почти дружелюбно согласился Богавут.

Но в мыслях прошло что-то черное, дохнувшее кошмаром, холодом тронувшее сердце.

«Не может быть! — в мыслях решил Богавут. — А если это так, то и жить не стоит! Пусть!»

— Нет стоит, — точно шепнуло приветливое, ласковое небо.

— Стоит, — благоухала степь.

— Ну, идем, — сказал Богавут резко и двинулся к речке.

Монах с трудом отлип от стены и пошел следом за ним, мягко ступая липовыми лаптями.

«И все-таки я напрасно сказал ему о револьверном выстреле! И почему именно сказал о револьверном выстреле?» — мутно и смятенно стояло в мыслях Богавута.

— Неужели? — проговорил он вслух.

— Что неужели? — переспросил его монах.

Он все отставал от Богавута, как-то с мучением припадая на левую ногу, опираясь на толстый суковатый посох. Богавут, чуть обернувшись, сказал:

— Неужели низость человеческая не знает пределов?

— А где ты поставишь пределы вершинам его духа? — вопросом же ответил монах. — Вопрос: где верх, где низ? Вот я перевернул мой посох, и верх стал низом, а низ верхом.

Он сделал два шага и добавил: