Алексей Будищев: С гор вода

Ни на кого не глядя, он быстро шел, чувствуя себя как под водою: до того было трудно дышать. И опять вернувшийся обратно автомобиль гордо и важно проплыл мимо него, беспокойно и испуганно окрикивая встречных. Вдруг наддал ходу, досадливо пыхнул и исчез из вида.

«Д-да, — тяжко думал Богавут, — оглянуться назад или подождать? Или что?»

Мысли то спутывались, будто сбиваемые в кучу встречными вихрями, то широко озарялись светом, похожим на падающие молнии.

«Тот переулок называется Тормозовым», — вдруг пришло на память, словно освещенное молнией.

И тут же бросился в глаза человек в котелке, с черными тонкими усиками. Он стоял много впереди него посреди улицы. И делал тросточкой какие-то знаки двум велосипедистам, суетливо вынырнувшим из-за угла.

Совсем припав над рулями, — те проворно повернули назад.

«Тот переулок называется Тормозовым», — опять тоскливо осветилось перед Богавутом.

Он прошел несколько сажень, снова передохнул всей грудью и с холодной, каменной решительностью двинулся в ворота проходного двора. Хотелось побежать бегом, но сознание твердило:

«Надо шагом. Шагом!»

Повернул за угол с водосточной трубой и увидел: те двое велосипедистов проворно въезжали на двор со стороны переулка, навстречу к нему.

В голову тяжко ударило, и перед глазами замелькали цветные мотыльки.

Он оглянулся, выгибая шею, назад, и глаза уперлись в медленно надвигавшийся автомобиль. Дворник поспешно замыкал ворота. Полицейский офицер в новеньком пальто что-то говорил ему сурово и резко.

— Понял? — точно ругался он.

«В западне», — пронеслось в сознании.

Вспыхнула злоба и тотчас же сменилась мраком, отчаянием и духотой. Рука опустилась в карман, но сердце сказало твердо:

«К чему? Все кончено».

Богавут скрестил на груди руки и тяжело всей спиной привалился к стене.

— Фу-фу, слава Богу!.. — вздохнул, приближаясь, полицейский. — Ради Бога, без кровопролития! Ну, ради Бога!

Появившиеся из-за угла двое штатских в котелках и с тросточками остановились. Один сказал:

— Василий Сергеевич, без кровопролития! Ну да! Пожалейте и нас, и себя! Ну, будьте благоразумны! — Прижав к груди руку, он добавил: — У меня, ей-Богу же, дети. Ну как?

И с автомобиля слазили люди, все повернув к нему лица. Он достал из карманов два револьвера и бросил их к ногам тех, выходивших из автомобиля.

— Сдаюсь, — прошептал он. — Ну-с! Видите?

И хотел отвалиться от стены, но его внезапно закачало будто налетевшею бурей, тяжко надавливая на грудь, выпирая сердце.

Богавут поднялся со скамьи, сделал несколько шагов и пал ничком, зарывая лицо в траву, весь дергаясь в мучительных рыданиях.

— А жить-то так хочется, — умолял он кого-то жалобно. — У-y, так хочется!

— Трах-та-ра-ра! — выкликнул над ним молодой, бодрый и совсем нестрашный голос.

Он поднял мокрое лицо к небу. Кто-то словно бежал там, над облаками, высоко-высоко, в огненной развевающейся мантии, с взлохмаченною бородой, огромный-огромный, призрачный.

— Жить-то так хочется! — простонал Богавут, умоляюще простирая к нему руки.

Огненный ответил весело и задорно:

— Та-ра-ра-ра!

И сбросил несколько капель на голову Богавута.

— Будь милостив, будь милостив, — умоляюще простирал тот руки. — Ты милостив!

Несколько капель упало ему прямо на ладони. Он с благоговением припал к ним сохнувшими губами.

— Ты обещаешь дать мне счастье, которое ты даешь всем? Ты обещаешь, ты обещаешь? — мысленно воскликнул он, принимая на ладони новые дождевые капли, как светлый знак милости.

— Ты обещаешь?

Вверху утвердительно и успокаивающе прорычало:

— Ра-р-ра! Р-ра!

В начале мая стада овец, валухов и маток, — всего до двух тысяч голов, — из усадьбы «С гор вода» перегоняли обыкновенно на степной хуторок, версты за четыре от усадьбы, где они и паслись вплоть до снятия хлебов. Хуторок этот звали «Сутолкой», — так же, как и маленькую степную речушку, тихо протекавшую возле. Там стояли кошары для овец, летние, из частокола, крытые соломой. Просторный шалаш для пастухов и крошечная избушка в два окна, где во время стрижки овец гостил управляющий. Светлым покоем веяло здесь, на этом степном пастушьем хуторке, на низких берегах приветливой Сутолки. Мягко зеленели вокруг тихие степи, радушно раскрывая синеющие дали. Ласково шумела небольшая березовая рощица за низкими кошарами, где в полдень, спасаясь от зноя, становились на стойло миролюбивые, кроткие стада. А после солнечного заката перед шалашом зажигался костер. В закоптелом чугунном котле пастухи варили себе на ужин жидкую пшенную кашицу, иногда запустив туда с десяток пескарей, выловленных вёршами из светлых вод неглубокой Сутолки. Приятно пахло дымком, бурно клокотала вода в котле, чуть покачивалось, как огненный куст, пламя костра, и сизую окрестность оглашали певучие жалобы пастушьих свирелей. Рождаясь в сумраке, звуки плавно текли один за другим, как медленные слезы. Казалось, сама степь плакала, и трудно было понять, — были ли это слезы радости, или горя.