Алексей Будищев - С гор вода

«Ее глаза — сама мудрость», — думал он, ощущая кружение.

— Стойте! — приказала она ему с напускной суровостью. — Как зачем? Я хочу! И потом мы нарвем васильков. Мы нарвем их много-много, и, хотите, я сплету вам венок? Хотите? Стойте же, говорят вам! Ей-Богу же, я не люблю дерзких и непослушных!

Он остановил лошадь и слез вслед за ней с дрожек. Глядел на ее мелькающую у самой ржи фигуру, порабощающую его до последнего ноготка. Слушал, как сквозь томительный и сладкий угар:

— О, сколько здесь васильков! Право же, у турецкого султана жен куда меньше! Вы меня слушаете? Ругаете? Хвалите? Относитесь с безразличной холодностью? Правда, этот цветок похож на перо павлина? А кто вам больше нравится — Мазини или Оскар Уайльд? На вас производит впечатление кинематограф? Правда, что городские марки значительно подешевели? Ну, что же вы молчите?

Сгибаясь, она все рвала и рвала васильки, вся точно загораясь их синим пламенем. А он не сводил с нее глаз, весь проникаясь ее телом, как источником жизни. Думал огненной думой:

«Ее глаза — сама мудрость!»

С целым ворохом васильков она села на меже и крикнула ему:

— И вот я уже плету венок на вашу многодумную голову!

Он снова увидел сиреневые чулки и блестящие пряжки. Покорно лег возле ее ног. И, повинуясь кому-то, безвольно, но бурно, схватил ее за руки у самых кистей. Услышал:

— Что с вами? О чем говорят ваши глаза? Ай-ай-ай, о чем они говорят! О-го, да вы, кажется, целуетесь? Безумец, а если кто увидит? О-о! Любишь… Да? Да? О-о! Какой, однако, ты! Ты? Да? Ты?

И небеса зажгло васильковым туманом, душным, горячим и сладким.

Через час они медленно въезжали в ворота усадьбы «С гор вода». Алый зонт горел над ней, как клочок облака. Она думала:

«Кажется, на этот раз у меня все произошло вполне благопристойно. Ни одна самая строгая пуританка не осудит меня на этот раз! Еще бы! Вдруг да если бы он застрелился после моего холодного нет! О-о, никогда не возьму на душу такого греха! Ни за что!»

А он ни о чем не думал. Он был полон ею, запахом поля и золотистым блеском, сладко обессилившим его.

В эту же ночь в своем маленьком дневнике, где он иногда записывал все, за исключением того, что было его сущностью, он записал нижеследующее:

«Она. Н. Л.!

Она, без всякого сомнения, очень умна. Прекрасна без сравнения. Женственна. Чутка. Нравственна. Мужчин побаивается, ибо несчастна в замужестве. И она любит, любит меня! Дорогая! Несравненная! Верю тебе! Такие натуры, нежные, хрупкие и стыдливые, конечно, не годятся для дела. Но они прекрасны, и их надо оберегать от бурь, как цветы. Верю! Люблю!»

В усадьбе перед домом все казалось пронизанным радостным золотисто-розовым блеском. Радовались птицы, с звонким щебетом носясь по крышам построек. Радовался тучный темно-зеленый подорожник между амбарами. Радовались веселые кудрявые ветлы. Слегка кланяясь под легким ветром, они точно благодарили кого-то за радушные дни. В долинах, между буграми, гортанно кричали грачи:

— Радуйтесь!

Богавут стоял около своего флигеля и поспешно говорил слесарю, что именно надо исправить в сеноворошилке и как. Лев Семенович стоял у каретного сарая, где кучер подмазывал громоздкие и поместительные дроги, на которых обыкновенно ездили только на ярмарки или в лес на пикник. Тут же стоял племянник Льва Семеновича Илюша, юный подпрапорщик, приехавший неделю тому назад в отпуск поправляться после воспаления в легких, и его приятель Кофточкин, ученик технического училища, завистливо оглядывавший Илюшину новенькую шашку, на желтой портупее, и его яркие погоны, обшитые галуном.

«Кончу училище и надену то же самое», — думал он, морща свое сплюснутое, очень коротенькое и очень широкое лицо.

А Лев Семенович, с серьезным и глубокомысленным видом, все расхваливал молодым людям своего управляющего и раздувал щеки.

— У-ух, голова у него чистого червонного золота, — говорил он хриплым баском. — Деловит, энергичен и распорядителен, как чёрт! Ему бы в Вознесенском эскадроном командовать, а не здесь прозябать. А умище? Не видал никогда такого. Полковник в Вознесенском глупее был. Ей-Богу! Паровая машина, а не ум. Даю честное слово! Бебеля наизусть режет. Кооперации, ассоциации, восьмичасовой отдых, все! Маркса, как «Богородицу», — наизусть! Да! А красавец-то какой? Полюбуйтесь! А? Чем не кавалергард?

Илюша, сразу же невзлюбивший Богавута, и именно за его красивую внешность, фыркнул коротеньким, веснушчатым носом, скосил в сторону управляющего маленькие, слишком глубоко сидящие глаза и с досадой сказал: