Алексей Будищев - С гор вода

— Свинья ты! А я еще для безвредности в пистолеты… двойную порцию… пороха… А ты?

— Что? — переспросил Илюша, вдруг точно что-то сообразив. — Ты зарядил пистолеты двойным зарядом пороха? Ты? Да? Болван!.. Так это ты испортил мне выстрел!

Он сморщил лицо, закусил губу, часто-часто заморгал. Топыря руки, беспорядочно говорил Богавуту:

— Я не виноват! Убей меня громом! Я не хотел! Вот этот болван испортил мне выстрел! Простите меня! Я не буду! Я не хотел!

А Богавут безмолвно раскачивался.

Богавут лежал у себя во флигеле на постели, накрытый до горла одеялом. Рядом на стуле сидела Надежда Львовна и широко раскрытыми испуганными глазами смотрела на его багрово-красное, словно переполненное кровью, лицо, на его сильно заострившийся нос. Вздрагивая, говорила ему:

— Сейчас приедет доктор. Сейчас, вот сейчас!

Но он не видел ее, не слышал. Не чувствовал.

Скрипя зубами, порою выбрасывал бессвязные фразы:

— Я всегда стоял за жребий! Считай папиросы! Не надо расшатывать волю!

Лидия Ивановна стояла тут же и капала себе в рюмку валерьяновые капли. Думала: «И я непременно расхвораюсь теперь: мне вредны всякие волнения…»

Слышно было, как на дворе, неподалеку от окон флигеля, перекорялись Илюша и Кофточкин:

— Я ни при чем. Я дуэль обезвредил, как знакомые артиллеристы. Я их на суд вызову свидетелями! Я за тебя не ответчик!

Сердитый, шипящий голосок огрызался:

— Нет, ты — всему виной, ты и ответишь! Зачем закатил двойной заряд пороха? Я целил в щиколку. Я под присягой так покажу! Пуля ударила в живот от двойной отдачи, от двойного заряда пороха. Ты ответишь! За это за самое!

— Будь ты проклят, свинья! — плакался голос. — Будь сто раз проклят!

— Симметричный болван! — шипело в ответ.

— Я со счета сбилась, — жаловалась плаксиво Лидия Ивановна, — накапала капель неизвестно сколько. Недоставало, — еще отравишься! Надя, помоги же мне! Это все твои амурные куролесы! Ох, каждый год, каждый год! Надо же меру знать!

Богавут глухо и отрывочно выговорил:

— Я не изменник! Врете! Я имел право на отдых!

Надежда Львовна виновато бросалась от его постели к матери и обратно. Защищалась от укоров матери:

— С ним у меня решительно ничего не было! Вздор! Илюшка насочинил все!

Голос дрожал, сбивался.

В мыслях ее тоскливо проходило: «Стоит жить?»

Лидия Ивановна пила капли и тихо выговаривала:

— Что о тебе в городе говорят? Подумай сама! О-ох! Отчего муж твой запил? И ты все не уймешься!

И снова тяжело вздыхала:

— О-о, Господи, Господи! Крест наш!..

Перед обедом приехал доктор, согнувшись в трясучей тележке. Плохо причесанный и невыспавшийся, он пошел, задевая за косяки, к больному. Долго, тяжко долго, возился над ним, выслав из флигеля женщин.

Страшно, тоненьким голосом кричал больной.

— Не надо! Не надо! Не надо! — наполняли двор сверлящие, тонкие взвизгивания, пугая на крышах голубей.

Протяжные стоны заползали в открытые окна, и женщины говорили: «ох!» и зажимали уши,

— Ну? — встретили женщины возвратившегося доктора, вытиравшего полотенцем руки.

Тот глядел под ноготь большого пальца и бережно обтирал его.

— Что? Безусловная смерть! — сказал он. — Пробита печень и кишки.

Лидия Ивановна спросила:

— И он опять будет кричать?

Доктор закурил папиросу, жадно дважды затянулся и медленно, в раздумье, ответил:

— Едва ли, скоро начнется конец. — Опять затянулся, задумался. Оперся рукой на стол. Задумчиво выговорил:

— Если бы в городе… Специалисты-хирурги… Впрочем, и то едва ли… А рядом с вами, в Болотине, — оспа, — добавил он после паузы. — А в Жуковке — дифтерит….

Надежда Львовна поспешно пошла двором во флигель; спотыкнувшись на чурку, чуть не упала. И опять думала:

«Стоит жить?»

Ночью началась агония. Он лежал с высоко поднятыми под одеялом коленами и видел:

В гулких, душных и знойных коридорах суетливо бегали часовые, с горячими жестами, беспрерывно выкрикивали злобно и пронзительно бесконечные цифры: считали папиросы. Накидали их целые груды и все считали, все считали.

«Сколько их! Сколько их!» — тоскливо думал он, беспокойно отворачивая лицо.

— Это — не папиросы, а угли, угли, угли! — кричал монах с суковатым посохом.

— Мне бы только месяц покоя, один месяц, один месяц еще! — жаловался он ему и отворачивал лицо.

Часовые кричали:

— Десять тысяч! Пять тысяч! Три! Два! Ноль!

Цифра «ноль» катилась огненным пылающим обручем в самое лицо.