Исаак Башевис-Зингер - Страсти и другие рассказы

Шацкель Полива на своей машине отвез нас в гостиницу «Космополитан» на улице Хунин. Когда-то это была центральная улица квартала красных фонарей, но теперь, по словам Поливы, район преобразился до неузнаваемости, и все писатели останавливаются именно в этом отеле. Мы втроем пообедали в ресторане на бульваре Корриентес, и Шацкель Полива вручил мне программу моего четырехнедельного аргентинского турне. Мне предстояло выступить с лекциями в Буэнос-Айресе («Театр Солей» и еврейский культурный центр), в Розарио, Map-дель-Плата и в еврейских колониях в Мойзес-Вилле и Энгре-Риосе. Варшавское общество, еврейское отделение ПЕНа, сотрудники газеты, печатавшей мои статьи, несколько еврейских школ — все готовили приемы в мою честь.

Когда мы с Поливой на минутку остались одни, он спросил:

— Кто эта женщина? Она говорит, что танцует на еврейских праздниках, но я никогда ее раньше не видел. Пока мы вас ждали, я попросил у нее адрес и телефон на случай, если понадобится с ней связаться, но она сказала, что сама с вами свяжется. Кто она такая?

— Понятия не имею.

У Шацкеля Поливы была назначена еще одна встреча на тот вечер, и после обеда он уехал. Я вытащил кошелек — с какой стати он должен платить за мою предположительную родственницу? — но он не дал мне этого сделать. Я обратил внимание, что Ханка почти ничего не ела — лишь пригубила вина. Она вызвалась проводить меня до гостиницы. Только-только закончилась эра Перона; Аргентина переживала политический и, по-видимому, экономический кризис. В Буэнос-Айресе были явные проблемы с электроснабжением. Город тонул во мгле. Улицы патрулировали жандармы с автоматами. Ханка взяла меня под руку, и мы двинулись по бульвару Корриентес. Внешне Ханка ничем не напоминала тетю Ентл, но в манере говорить действительно проглядывало что-то общее: она тоже перескакивала с предмета на предмет, путала имена, даты, названия городов.

— Вы первый раз в Аргентине? — спросила она. — Здесь что климат, что люди — все какое-то ненормальное. Я помню, что весной в Варшаве можно было подхватить сенную лихорадку, но ведь только весной, а здесь тебя лихорадит круглый год. Сначала плавишься от жары, потом — когда начинается сезон дождей — трясешься от холода. На самом деле все это одни большие джунгли. Города — оазисы в пампасах! Много лет еврейскими иммигрантами верховодили шлюхи и сутенеры. Потом их выгнали из общины, и они построили свою собственную синагогу и сделали собственное кладбище. Евреи, приехавшие сюда после Катастрофы, пропащие души. Как же так вышло, что вас до сих пор не перевели на испанский? Когда вы в последний раз встречались с моей прабабушкой Ентл? Я лично ее никогда не видела, но мне досталась от нее в наследство цепочка с медальоном, которым было, наверное, лет двести, не меньше. Я их потом обменяла на хлеб. Вот мы и пришли. Если вы не устали, я поднимусь к вам ненадолго.

На лифте мы поднялись на шестой этаж. Я с детства питаю слабость к балконам, и, войдя в номер, мы прошли прямо туда. В Буэнос-Айресе высотных зданий немного — нам открылась панорама города. Я вынес на балкон два стула, мы сели.

— Вам, наверное, странно, что я пришла вас встретить, — сказала Ханка. — Пока были живы родители и брат с сестрой, я, честно говоря, не слишком их ценила. Но после того как все они превратились в пепел, мне стало ужасно не хватать родственников, пусть даже дальних. Я читаю еврейскую прессу. Вы часто упоминаете тетю Ентл в своих рассказах. Неужели она действительно знала столько историй? Или вы сами все выдумали? То, что случилось со мной, вообще не поддается пересказу. Я одна, совершенно одна.

— Нехорошо, когда молодая женщина одна.

— Это слова. Бывает, что ты кружишься, как сорванный лист, и нет такой силы, которая бы могла вернуть тебя на ветку. Ветер уносит тебя все дальше и дальше от корней. На иврите есть даже специальное слово для этого, но я забыла.

— На-в'над — беглец и странник.

— Вот-вот.

Я подумал, что у нас с Ханкой будет короткий роман. Но когда я попробовал ее обнять, она сжалась, а ее губы остались холодными.

— Я вас понимаю, — сказала она. — Вы мужчина. Если поищете, к вашим услугам здесь будет множество женщин. Даже искать не обязательно. Но вы же нормальный человек, не некрофил. А я принадлежу к истребленному племени, мы для секса не годимся.

Лекцию в «Театр Солей» перенесли на несколько дней. Ханка обещала заглянуть ко мне снова на следующий день. Я хотел записать номер ее телефона, но она сказала, что телефон сломан. А когда в Буэнос-Айресе что-то выходит из строя, ждать ремонта можно по нескольку месяцев. Перед уходом Ханка как бы между прочим заметила, что, разыскивая родню, отыскала в Буэнос-Айресе еще одного моего родственника — Ехиеля, взявшего здесь имя Хулио. Ехиель был сыном Авигдора, брата моего деда. Мы с Ехиелем виделись дважды. Один раз в местечке Тишевиц, другой — в Варшаве, куда он приехал лечиться. Ехиель был на десять лет меня старше, я вспомнил, что он был темноволосый, высокий и очень худой. Он болел туберкулезом, и дядя Авигдор привез его в Варшаву показать специалисту по легочным заболеваниям. Я был уверен, что Ехиель не пережил Катастрофу, но вот выяснилось, что он жив и осел в Аргентине. Ханка поведала некоторые подробности. Он приехал сюда с женой и дочерью, но потом развелся и женился на женщине из Фрамполя, с которой познакомился в концлагере. Он стал торговцем вразнос, «незваным гостем», как их называют в Буэнос-Айресе, то есть тем, кто ходит из дома в дом и пытается всучить вам какой-нибудь товар. Его жена неграмотная, боится одна выходить на улицу. Она так и не выучила ни одного слова по-испански. Когда ей нужно купить батон хлеба или пару килограммов картошки, Ехиелю приходится сопровождать ее в магазин. В последнее время у Ехиеля развилась астма, и он ушел с работы. Он получает пенсию, какую, Ханка не знала, может быть, муниципальную, а может быть, от какой-нибудь благотворительной организации.