Джакомо Казанова - История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби

Чтобы помочь читателю понять, как мне удалось бежать из такого места, я должен объяснить, как устроены эти темницы. Расположены они прямо на чердаках Дворца дожей. Кровля крыта не черепицей, не кирпичами, а выложенными в один ряд свинцовыми пластинами величиной в три квадратных фута, это и дало тюрьме название Пьомби, то есть «Свинцовая» или «Свинчатка». Попасть сюда можно только через дворцовые ворота или же через красивое здание тюрьмы, куда меня и провели по мосту, именуемому мостом Вздохов, о котором я уже упоминал. Дальше нужно идти через залу, где собираются государственные инквизиторы. У их секретаря хранится единственный ключ, который тюремщик Пьомби должен возвращать ему незамедлительно по завершении утреннего обхода заключенных. Происходит это на рассвете, поскольку позднее снующие взад и вперед стражники слишком бы бросались в глаза в помещении, заполненном просителями, чьи дела находятся в ведении членов Совета десяти, ежеутренне заседающих в смежной зале, именуемой la bussola [46] Барабан (ит.) . , через нее и проходят тюремщики.

Темницы эти расположены под крышей в противоположных концах дворца. Три из них, включая мою, находятся в западной его части, четыре — в восточной. Водосточный желоб крыши, обращенной к закату, спускается прямо во двор Дворца дожей, тот, что обращен к восходу, тянется перпендикулярно каналу, называемому di Palazzo [47] Дворцовый (ит.) . . Камеры, выходящие на эту сторону, светлые, и в них можно стоять в полный рост, в отличие от темницы, в которой сидел я; она называется il trave [48] Балка (ит.) . . Вне всякого сомнения, камера моя располагалась над залой государственных инквизиторов, где они собираются почти всегда по ночам, после дневных заседаний Совета десяти, куда входят все трое.

Осведомленный обо всем этом, я прекрасно представлял себе расположение помещений и рассудил, что единственно возможный путь к успеху — это проделать дыру в полу моей камеры; но для этого нужны были инструменты, которые не так-то просто раздобыть, поскольку запрещено любое сношение с внешним миром: ни посещений, ни эпистолярного общения с кем бы то ни было. Я не мог допустить даже мысли довериться одному из стражников, а кроме всего прочего, у меня не было денег, чтобы подкупить кого-нибудь из них. В моменты одолевавших меня приступов ярости я прокручивал в голове возможность вырваться на свободу, убив тюремщика и двух его помощников, приходивших перестилать мою постель; но поскольку у меня не было оружия, я мог лишь задушить их голыми руками, уповая на то, что они любезно не воспротивятся такой расправе. Снаружи дверь в галерею всегда охранял стражник и отпирал ее только тогда, когда желавшие выйти называли ему пароль; к тому же он мог прибежать на малейший шум. Я предавался единственному доступному мне удовольствию: тешил свое воображение химерическими прожектами обретения свободы, без которой я не мыслил свою жизнь. Я по-прежнему читал Боэция, но мне нужно было выбраться отсюда, а об этом у Боэция ничего не написано. Я постоянно над этим размышлял, потому что был уверен, что смогу найти решение лишь силой своего разума. Я и сегодня по-прежнему убежден в том, что если человек вбил себе в голову довести до конца какое-то дело и сосредоточен только на этом, он непременно добьется своего, невзирая на все трудности: человек этот может стать великим визирем, Папой Римским, ниспровергателем монархии, но только если займется этим смолоду, ибо, достигнув возраста, когда фортуна перестает ему благоволить, он уже не способен ничего добиться и может уповать на успех только в том случае, если судьба будет ему в этом способствовать. Нужно положиться на нее и в то же время противостоять ее превратностям; но это уже сродни политическому расчету, причем одному из самых трудных.

В середине ноября стражник сообщил мне, что мессер гранде арестовал некоего преступника и новый circospetto [49] Осторожный (ит) . секретарь инквизиторов Петро Бусинелло приказал, чтобы его поместили в самую плохую камеру, а поэтому его посадят ко мне. Он уверил меня, что не забыл упомянуть о том, что одиночное заключение я считаю милостью, и получил на это ответ, что за четыре месяца, проведенных в тюрьме, я должен был поумнеть. Новость меня отнюдь не огорчила, я также не расстроился и из-за того, что мне объявили о смене секретаря. Этот господин Бусинелло был славным малым, я был знаком с ним в Лондоне в его бытность поверенным в делах Республики; однако я выказал полное безразличие как к первой, так и ко второй новости.