Вайжгантас - Немой

Чем бы еще растравить себе душу? Гейше нарочно придумывал все новые доводы, чтобы втоптать себя в грязь. С начала и до конца было видно как на ладони — связь эта невозможна. Северия не пойдет за него, ну а если и согласится, ничего хорошего от нее не жди. И все же он алкал ее, как голодный хлеба.

Раполас исхудал, щеки его ввалились еще сильнее, подчеркивая возраст. Он все время сосал, не выпуская изо рта, свою трубку и, пожалуй, вконец извел бы себя табачным зельем, не будь этих праздников и сходов деревенского люда, привлекаемого в низину игрой Миколюкаса. Раполас вернулся к жизни. Он снова нес свою службу, как положено. Хотя эта назойливая мысль, эта тоска или желание — можете называть как угодно: любовью или еще как-нибудь — ни на миг не исчезала, но уже и не связывала ему руки. Он умиротворенно ждал воскресенья, когда можно будет с полным правом, безбоязненно наглядеться на любимую, нарадоваться на нее, побыть неподалеку.

Так прошло немало воскресных дней. И ни одного из них не пропустил Раполас. Однако он ни на шаг не приблизился к цели, ни разу ему не выпал случай поговорить с Северией, испытать ее. Наконец под Иванов день он смазал сапоги жиром, склеил поредевшие волосы маслом, отчего в одном месте даже обнаружилась проплешина, затянул потуже ремень, разгладил рукой стриженые усы и с сияющим видом, петушиной походкой зашагал в низину, исполненный решимости нынче вечером непременно завязать разговор — нет, не о сватовстве! — просто так…

Ну и посмеялся бы он от души, если бы мог видеть себя со стороны! Но он не видел, и на сей раз рассудок почему-то отказал ему. Сейчас он не казался себе ни серьезным, ни смешным.

Торопится Раполас, шагает петляющими лесными тропками и диву дается. Что за наваждение? Он же явственно слышал скрипку, а теперь не улавливает ни звука. Остановился, прислушался. Нет, никто не играет. Обычно Миколюкас, уж коли начал, то играл без остановки. Неужели все в другое место перебрались? И он ускорил шаг. Выйдя из леска, Раполас увидел привычную, хорошо знакомую картину. Все тут было по-старому, кроме одного: Миколюкас не играл больше, потому что рядом сидела Северия, и оба они молчали.

Да разве такое возможно? Кого-кого, но Миколюкаса Раполас и заподозрить не мог. Слишком хорошо он знал о его домашнем житье-бытье и об утвердившемся за ним звании «дяди». И тем не менее сам того не подозревая, Миколюкас стал сейчас соперником старого распорядителя.

Бывают такие тревожные ночи. То ли воздух перенасыщен электричеством, то ли причина в чем-то ином. У русских такие ночи называются воробьиными. А почему — представления не имею. Бывают и такие дни, когда люди лютеют, кусаются как пчелы, бранятся и даже пускают в ход кулаки. То ли в баню их тянет, то ли похоть одолевает.

Тот день выдался особенно смутным. Зной, какого давно уже не случалось. Не только солнце, сам воздух был желтым, как плавленый воск. Люди часто дышали, разинув рты, как гусята. Всеми овладела истома, желание завалиться набок. В костеле люди обливались потом и проявляли раздражение. Да и сам настоятель во время проповеди был взвинчен: обругал всех на чем свет стоит, пригрозил карой небесной и не попытался даже избавить от нее паству, как он обычно делал это, чтобы вселить надежду. Погода определяет поведение живых существ: беспричинно вызывает то злобу, то радость. Чувствовалось приближение грозы. Воздух был пронизан электричеством, и оно, не удерживаясь больше в нем, вспыхивало зарницами, которые беззвучно сверкали, воспламенялись над самой землей. Если бы при этом гремел гром, можно было бы подумать, что ты находишься на поле боя во время артиллерийской канонады.

Тревожно. Людей обуревали неосознанные желания, неосознанное недовольство. Взвинченный вернулся из костела и Миколюкас. А уж чего тогда ждать от других! На сей раз он ничего не принес ребятишкам. Вот и они недовольны. Один из них даже оскорбил его, отказавшись сесть за один стол, как бывало. Другой, надув губки, обиженно шмыгал носом и метал в его сторону сердитые взгляды. Дети наряду со взрослыми привыкли к тому, что Миколюкас одаривает их не по доброте душевной, а по обязанности «дяди», в которую входят и потачки детям, и все прочее.

Миколюкас не проронил ни слова. Безо всякого желания поел — утренняя похлебка показалась ему остывшей и безвкусной — и отправился в загон. Облокотившись на ограду, он стал мысленно вглядываться в себя, в привычный окружающий мир. И он увидел там совсем не то, что замечал всегда и чему обычно улыбался. Пожалуй, впервые он разглядел, каким адом является его теперешняя жизнь и что ждет его впереди.