— Чего? Остановить?! У меня что, по-вашему, трамвай?
— Ну, хотя бы просто для разнообразия, — сказал приятный голос доктора. — Вы ведь, уж не знаю, который день, мотаетесь здесь туда-обратно и этих, как вы их называете, болотных крыс подобрали столько, что не перечесть. Но согласитесь, это первый случай, когда сразу двое — вернее, трое — не только знают, куда именно им надо, но и на самом деле пытались туда добраться.
Итак, каторжник ждал, а солнце меж тем клонилось все ниже, муравей-пароход продолжал неспешно ползти по гигантской пустой тарелке, и она все больше отливала бронзой. Но каторжник ни о чем не спрашивал, просто ждал. Может, он сказал Каролтон? — думал он. Первая буква точно была К. Только ему и в это не верилось. Он не знал, где они сейчас плывут, но понимал, что в любом случае места эти далеко от Каролтона, городка, который он запомнил с того дня, семь лет назад, когда проезжал через него на поезде, скованный парными наручниками — запястье к запястью, — с помощником шерифа; он помнил, как мерно, дробно и оглушительно загромыхали вагоны на пересечениях железнодорожных путей, помнил россыпь белых домов, умиротворенно застывших среди деревьев на зеленых, по-летнему пышных пригорках, помнил торчащий в небо шпиль — перст Господень. Но никакой реки там не было. А уж если рядом такая река, это непременно чувствуешь , думал он. Кто бы ты ни был, где бы ни прожил свою жизнь — чувствуешь все равно . Потом пароход, разворачиваясь против течения, закачался, и тень от него, тоже качаясь и намного его опережая, заскользила к одиноко выступавшей над водой дамбе, к густо поросшему ивняком, пустому, безжизненному берегу. Там не было ничего, совсем ничего, по ту сторону дамбы каторжник не видел ни воды, ни земли; казалось, пароход сейчас медленно протопчет себе дорогу сквозь хлипкий низкий ивняк и погрузится в пустоту или, если ему там окажется тесно, замедлит ход, попятится, впишется в изгиб дамбы и выгрузит в пустоту каторжника, если, конечно, это и есть то намеченное для высадки место, которое и от Парчмена далеко, и никакой не Каролтон, даже если название его и впрямь начинается с буквы К. Повернув голову, он увидел, как доктор наклонился над женщиной, пальцем приподнял младенцу веко и что-то посмотрел.
— Кто еще с вами был, когда он родился? — спросил доктор.
— Никого, — ответил каторжник.
— Значит, сами управились?
— Да.
Доктор разогнулся и поглядел на него.
— Это Карнаврон.
— Карнаврон? — переспросил каторжник. — Так это не… — Он осекся, замолчал. Теперь-то он уже мог им рассказать — в глазах, пристально смотревших на него из-за голых стекол, было ледяное равнодушие, на холеном лице застыло недовольство: этот человек не привык, чтобы ему перечили, и чтобы врали, тоже не привык. (— Во-во, — перебил толстый. — Я уж давно собираюсь спросить. А как же твоя роба? По ней любой догадается. Если этот твой доктор такой умный, как ты говоришь, чего же он не…
— Я ведь и спал прямо в робе, как-никак десять ночей, и по большей части в грязи, — сказал высокий. — И потом еще с полуночи до рассвета греб, а весло ведь толком, до конца не выжег и сажу с него соскоблить тоже не успел. Да и вообще, столько дней не раздевался, и что ни день, то снова страх, снова нервотрепка — тут что хочешь прежний вид потеряет. И не только штаны, — добавил он без улыбки. — Лицо тоже. А доктор, он все прознал.
— Ясно, — кивнул толстый. — Давай дальше.)
— Я знаю, — сказал доктор. — Я все понял, пока ты валялся тут пьяный. Так что лучше не ври. Не люблю, когда врут. Мы плывем в Новый Орлеан.
— Нет, — немедленно сказал каторжник, сказал тихо, но твердо, решенно. И будто снова услышал шлепки по воде «чок-чок-чок», прямо в том месте, где миг назад был он сам. Но сейчас он думал не о пулях. Он их забыл, он им простил. Он думал о себе, о том, как, скрючившись, всхлипывая, задыхаясь, остановился на секунду, чтобы потом побежать снова; и опять слышал свой голос, этот крик, этот обвинительный приговор, этот вопль окончательного и бесповоротного отречения от древнего, первобытного, языческого Вседержителя, от всех страстей, безумств и несправедливостей: Мне же ничего было не надо, я хотел только сдаться ; он думал об этом, вспоминал, но уже без волнения, без гнева, и мысли его были короче иной эпитафии: Нет. Один раз попробовал. В меня стреляли .
— Значит, в Новый Орлеан ты не хочешь. И в Карнаврон тоже вроде не собирался. Тем не менее готов сойти в Карнавроне, лишь бы не попасть в Новый Орлеан.
Читать дальше