Жерар Нерваль - Дочери огня

Ты мыслишь, человек, и чувствуешь. Но вот:
Неужто лишь тебе дана свобода эта?
Лишь одного тебе не преступить запрета —
На мысль, что всё, как ты, совсем как ты, живет.

И сердце зверя дух неведомый влечет,
И есть душа в цветке, которой нужно света.
Любовью некоей таинственно согреты
И камень, и металл. И всё тебя зовет!

Ты связан. За тобой следит стена слепая,
И в косном веществе есть воля не служить
Тому, что страсть тебе подсказывает злая.

Ведь может божество и в нем незримо жить.
И как родится взгляд, за веками сокрытый,
Так чистый дух растет, раскалывая плиты.

«О госпожа моя,
Измучен сердцем я, —
Так жаловался мальчик Керубино. —
О госпожа моя,
Измучен сердцем я…»
Всю ночь в моем мозгу вертелся без причины
Знакомый тот мотив — и наболела грудь…
Я виноват, но Вы отпустите мне вины —
Всего и стоит Вам лишь руку протянуть.
Дитя богемы я, бездельник, вот в чем суть,
И красное словцо подчас мой хлеб единый.
Обманут многими, до времени старик,
Как крыса, мнителен, озлоблен нищетою,
Поденщик-журналист, заблудший среди книг,
В участье дружбы я не верю и не стою
Той доброты, что Вас выводит напрямик
На помощь страждущей душе в опасный миг.
Простите же меня за все размолвки наши…
Но ясно говорят и в ссоре письма Ваши,
Что Ваш надежный ум прямым путем идет —
Вы требуете долг… Дичайший оборот!
Ручаюсь, что его не примут в «Ералаше».
Но следует платить, когда предъявлен счет.
Что ж, Вам достанутся в зеленом коленкоре
И письма, и листы, скрепленные тесьмой, —
Иззябшему перу не пишется зимой.
Нет в очаге огня, в окне — стекла, вот горе!
И с небом, с адом ли — связь обрету я вскоре,
Затем что улизнуть намерен в мир иной.
Я эпитафию себе сложил и данью
Вам приношу сие убогое созданье —
Сонет, пробившийся в моих мозгах пустых.
Но холод оборвал кукушки кукованье…
Калечит нищета и мысль мою, и стих.

Он прожил жизнь свою то весел, как скворец,
То грустен и влюблен, то странно беззаботен,
То — как никто другой, то как и сотни сотен…
И постучалась Смерть у двери наконец.

И попросил ее он обождать немного,
Поспешно дописал последний свой сонет,
И после в темный гроб он лег, задувши свет
И на груди своей скрестивши руки строго.

Ах, часто леностью душа его грешила,
Он сохнуть оставлял в чернильнице чернила,
Он мало что узнал, хоть увлекался всем,

Но в тихий зимний день, когда от жизни бренной
Он позван был к иной, как говорят, нетленной,
Он, уходя, шепнул: «Я приходил — зачем?»