Ян Неруда - Стихотворения. Рассказы Малостранские повести Очерки и статьи

Башта, например, уже не был жильцом у Мартинки. Настоящей причины, правда, никто не знал, но «Вдова Трубка», как называли Млинаржика после потери мизинца, утверждал, что как-то вскоре после сочельника вызвал Мартинка Башту из битком набитой корчмы, и на воле будто бы произошел следующий разговор:

— Башта, молчи, — ты украл у пантафирки булку?

— Украл.

— Эх, Йозеф, зачем ты так меня опозорил, — горестно вздохнул Мартинка и дал Баште две оплеухи. — Я с тобой больше не знаюсь!

Башта даже не защищался, и они разошлись.

И Шнейдер с Комареком уже не жили вместе! Они не разругались, — вернее всего, они и не сумели бы этого сделать, — однако все было очень странно. В трактире они садились рядом, но почти не разговаривали друг с другом, а уж об общей босяцкой песенке и речи не было! Комарек почти и не смотрел в глаза Шнейдеру, будто стыдился какого-то малодушного поступка; Шнейдер же почти не спускал с друга глаз, выражавших ту дружескую скорбь, с какой мы смотрим на дорогого нам человека, который высоко возносится, чтоб тем вернее и ниже пасть. В общих разговорах в трактире Шнейдер теперь тоже редко участвовал, а Комарек если что-нибудь и произносил, то чаще всего какую-нибудь нравственную сентенцию; при этом Шнейдера прямо передергивало, рука его со стаканом замирала в воздухе, и он, раскрыв рот, вперялся взглядом в приятеля. О Комареке было известно, что в течение последних трех месяцев он только четыре раза был пьян; о Шнейдере говорили, что этот напивался каждый день больше, чем когда-либо прежде. Комарек рано уходил спать; он работал теперь на складе инструментов и заодно был слугой инженера, у которого и жил. Шнейдер, если можно так выразиться, никогда не ходил домой. И когда Комарек отправлялся восвояси, Шнейдер либо глядел ему вслед своими кровавыми глазами и качал головой, либо же выходил за ним и выпрашивал у него в долг еще на «половинку».

Но сегодня, двадцатого февраля, случилось такое, что никто не мог понять, с чем его едят.

Белянка, собака инженера, давно уже болела. Это была славная собака, право, вполне подходящая для железнодорожника, — она никогда не лаяла на босяков. Но то, что вытворял с ней инженер, было уж чересчур. Из самой Праги приехал какой-то врач, и судья Зоубек утверждал, что слышал, как инженер говорил тому лекарю, будто он «всю ночь не спал из-за этой болезни».

Белянка с помощью врача благополучно околела, и тогда-то началось главное. Три дня лежала она на парадной постели, а сегодня утром ее положили в желтый гроб, и были похороны. В двух экипажах приехали знакомые инженера, чтоб проводить Белянку к могиле; гроб несли восемь мальчишек, которым инженер выдал по новой куртке и по длинной креповой ленте через плечо.

Могилу выкопали в крутом откосе железнодорожной насыпи. И когда Белянку похоронили, всем босячкам было приказано возить землю тачками на это место и утаптывать насыпь. На опасные рейсы инженер всегда посылал женщин. Мужчины беспечны, съезжая с откоса, они, чего доброго, сядут в тачку, — сколько раз уже случалось, что они разбивали повозку и сами вылетали из нее на две сажени вверх и падали на камни, распластавшись, как лягушка.

В тот вечер кантина была набита битком. Собрались все мужчины, ни один не отправился в деревню. Все ощущали жгучую потребность потолковать.

Но так уж всегда бывает, когда есть в чем-нибудь потребность! Они пили, чокались, сидели, стояли, временами чей-нибудь кулак с грохотом обрушивался на стол — и все же было совсем тихо, разве что рассмеется погромче тот, кто только что ударил по столу. Каждый знал, о чем ему больше всего хотелось бы поговорить с остальными, но никто не представлял, с какого конца взяться за дело.

— Комарек, — начала вдруг пани пантафирка, уже красная, как пион, — правда ли, что гроб для суки стоил пять гульденов?

В трактире воцарилась мертвая тишина.

— Пять пятьдесят, — не сразу и как-то неохотно ответил Комарек.

— И будто на гробе был герб? — продолжала женщина.

Комарек не ответил.

— О, черт! — рявкнул в тишине судья Зоубек, стукнув по столу, и замолчал. Облокотившись на стол, он уставился на свой стакан.

— А чего бы ему и не похоронить ее, коли он ее любил, — промолвил Вдова Трубка. — Человек всегда может любить пса!

— Еще бы, — подхватила пантафирка, — мне часто пес милее человека…

— А сука милей бабы, — ни с того ни с сего съязвил Шнейдер, будто с цепи сорвался.

Судья Зоубек только головой покачал да помахал кулаком, словно хотел что-то сказать.