Эжен Сю - Зависть

Служанка носила длинную шаль из шерсти, окрашенную в пунцовый цвет. Мадам Бастьен, не говоря ни слово, тихонько сняла ее и затем по способу местных женщин накинула ее на голову, а концы стянула на груди. Таким образом, волосы ее оказались прикрыты, а сама она до пояса задрапировалась в складки шали. Это было сделано с таким проворством, что Давид не заметил сразу метаморфозы в костюме мадам Бастьен, пока та не сказала ласково служанке:

- Дорогая Маргарита, простите, что я взяла вашу шаль, но ночь такая холодная, а я замерзла…

Если Давид нашел Мари восхитительно прекрасной и нежной в белом пеньюаре и с распущенными волосами, то теперь он увидел ее совершенно другой, по-новому красивой и очаровательной в этом пунцовом облачении. Ничто не могло лучше оттенить нежного цвета голубых глаз Мари, золотых волос и прелести всех ее черт.

- Спокойной ночи, г-н Давид, - простилась с ним молодая женщина. - Войдя к вам в отчаянии, я теперь ухожу успокоенная, поскольку вы мне сказали, что завтра должен быть решительный день для Фредерика и, может быть, очень счастливый для нас.

- Да, мадам, у меня есть надежда, и если позволите, завтра утром перед встречей с Фредериком я хотел бы увидеться с вами в комнате для занятий.

- Я буду ждать вас, г-н Давид, и с большим нетерпением. Дай Бог, чтобы ваше предчувствие не обмануло нас! Еще раз доброй ночи, месье Давид. Идемте, Маргарита.

Молодая женщина давно удалилась из комнаты Давида, тогда как тот все еще неподвижно стоял на месте, и глазам его так явственно представлялась ее прелестная фигура, закутанная в шаль, которую он не мог созерцать без сладостной дрожи.

На другое утро в восемь часов Давид ждал мадам Бастьен в комнате для занятий. Она скоро пришла.

- Здравствуйте, мадам, - приветствовал ее Давид. - Ну, как Фредерик?

- По правде говоря, месье, я не знаю, радоваться мне или тревожиться так как сегодня ночью произошел странный случай.

- Какой же?

- Измученная вечерними волнениями я заснула одним из тех тяжелых и глубоких снов, когда пробуждение на несколько минут носит характер тягостного оцепенения, и вы едва сознаете, что происходит вокруг вас. Внезапно мне показалось, что я проснулась частично и смутно увидела при свете ночника наклонившегося надо мной Фредерика. Он плакал и говорил: «Прощай мама, прощай!» Я хотела с ним поговорить, сделать движение, но оцепенение, с которым я боролась несколько минут, мешало мне. Когда же я призвала на помощь всю свою волю и совершенно проснулась, Фредерик исчез. Все еще ошеломленная, я спрашивала себя, было ли это во сне или на самом деле. Поколебавшись немного, я пошла к сыну. Он спал или притворялся крепко спящим. В сомнении я не стала его будить - бедный мальчик так плохо спит теперь.

- А утром, мадам, вы говорили с ним о ночном происшествии?

- Да, у него был такой изумленный вид, он так правдиво уверял меня, что не покидал своей комнаты… Я не знаю, что и думать. Не была ли я жертвой иллюзии? Может быть, в своей постоянной озабоченности Фредериком я действительно приняла сон за реальность? Однако мне кажется, что я еще вижу лицо сына, залитое слезами, слышу его прерывающийся голос: «Прощай, мама, прощай!» Поверите ли, месье Давид, - Мари поднесла платок к глазам, - при одном воспоминании об этом слове «прощай» мне делается дурно. К чему это прощание? Сон или реальность - это беспокоит меня.

- Не нервничайте, мадам, - успокоил ее Давид, внимательно выслушав рассказ. - Я думаю, как и вы, что это появление Фредерика было иллюзией, вызванной постоянным напряжением вашего ума и неотступными мыслями о нем. Тысячи примеров доказывают возможность такой галлюцинации.

- Но это слово «прощай»? Не могу выразить, как сжимается мое сердце от какого-то мрачного предчувствия.

- Полно, мадам, не придавайте важности сну. Я говорю «сну», потому это трудно считать случившееся реальностью. К чему бы Фредерик стал плакать у вашего изголовья и твердить «прощай» во время вашего сна? Как он может вас оставить? Куда он убежит теперь, когда мы вдвойне настороже и следим за каждым его шагом?

- Это правда, месье Давид, и все же…

- Бога ради, успокойтесь, мадам. Впрочем, скажите: помимо этой причины, полагаю, у вас нет повода к тревоге? Почему вы не знаете, радоваться вам или огорчаться?

- Сегодня утром сын показался мне спокойным, даже довольным. У него уже не такой унылый вид, он даже улыбался и, как и прежде, горячо обнял меня, умоляя простить за все причиненные мне огорчения и обещая сделать все на свете, чтобы заставить меня забыть их. Итак, благодаря вашим вчерашним уверениям, надежде на успех и выражению удовлетворения на лице сына я должна была бы чувствовать себя счастливой.