Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

С другой стороны, староста и его друзья без устали иронизировали по адресу богатой титулованной старухи, которая и в гостинице полностью сохраняла домашний уклад. Всякий раз, когда жены нотариуса и председателя видели ее во время трапез в ресторане, они нахально рассматривали ее в лорнет, так подробно и придирчиво, словно она была кушаньем с пышным названием, но подозрительным на вид, которое клиент внимательно осматривает, а затем с гримасой отвращения небрежным жестом велит унести прочь.

Вероятно, этим они просто хотели показать, что, даже если им недостает каких-нибудь преимуществ, которыми обладает старуха, например связей, которыми они могли бы обогатиться, если бы с ней дружили, то дело только в том, что всё это им не нужно. В конце концов они убедили в этом сами себя; они задавили в себе малейшее стремление и любопытство ко всем формам жизни, которые были им неизвестны, малейшую надежду понравиться новым людям; вместо всего этого они усвоили притворное презрение, наигранную беспечность; но неудобство состояло в том, что на каждое свое огорчение они налепляли ярлык довольства жизнью и постоянно обманывали сами себя, а потому вечно чувствовали себя несчастными. Но и все в этом отеле занимались, пожалуй, тем же самым, что эти дамы, хотя и по-другому; все отказывались от заманчивого, но рискованного исследования незнакомых форм жизни в угоду своему воспитанию, привычкам, убеждениям или даже самолюбию. Но тесное пространство, в котором замыкалась старая дама, не было отравлено ядовитой язвительностью, пронизывавшей компанию, где злобно ухмылялись жены нотариуса и председателя. Напротив, оно было напоено ароматом тонким и старомодным, хотя тоже не лишенным фальши. Ведь старая дама, в сущности, тоже могла бы в чем-то измениться, чтобы привлечь и привязать к себе новых людей, завоевать их таинственную симпатию; она тоже могла бы доставить себе эту радость, которую не испытаешь от простого сознания, что общаешься только с людьми своего круга, а твой круг самый лучший из всех, поэтому ничего нет страшного в том, чтобы не знать и презирать всё остальное. Возможно, она чувствовала, что здесь, в бальбекском Гранд-отеле, где ее никто не знал, при виде ее шерстяного черного платья и старомодной шляпки усмехнется какой-нибудь гуляка и пробормочет из своего шезлонга: «Вот ведь пугало!», а какой-нибудь важный господин вроде председателя, чьи бакенбарды с проседью обрамляют свежее лицо, освещенное живым взглядом, как раз в ее вкусе, тут же кивнет увеличительному стеклышку в лорнете своей супруги на приближающееся ни на кого не похожее существо; возможно даже, что именно бессознательный страх перед этой первой минутой, краткой, но такой опасной — будто в первый раз окунуться с головой — заставлял старую даму посылать вперед горничную, чтобы та осведомила отель о ней самой и о ее привычках; резко обрывая любезности директора, она поспешно, не так от гордыни, как от застенчивости, возвращалась к себе в номер, где вместо прежних штор на окнах уже висели ее собственные и повсюду красовались ее ширмы, ее фотографии, и всё это создавало между ней и внешним миром, к которому надо было приспосабливаться, мощный заслон, состоявший из привычек: выходило, что в гостиницу переехала не столько сама старая дама, сколько весь ее домашний уклад.

Она устроилась так, что от персонала отеля и всяческих поставщиков ее ограждали слуги, взявшие на себя общение с этой новой частью человечества и поддерживавшие вокруг хозяйки привычную атмосферу, а от купальщиков она отгородилась собственными предрассудками, и ее не заботило, нравится ли она людям, которых ее подруги не приняли бы у себя дома; она продолжала жить в своем мире благодаря переписке с подругами, воспоминаниям, убеждению в собственной значимости, безукоризненной воспитанности и безупречной вежливости. И когда она шествовала к своей карете для ежедневной прогулки, горничная несла за ней ее вещи, а впереди шагал лакей: эти двое были словно стража у дверей посольства, украшенного флагами ее страны; они служили порукой ее экстерриториальности в чужом государстве. В день нашего приезда она вышла из своего номера только ближе к вечеру, и мы не видели ее за ужином в ресторане, куда, как всех новых гостей, нас заботливо проводил директор: так унтер-офицер провожает новобранцев к капралу-портному за обмундированием; зато мы почти сразу увидели г-на и мадемуазель Стермариа — бретонского дворянина весьма древнего, но совершенно незнатного рода, и его дочку: нас посадили за их стол, думая, что они вернутся в отель лишь к вечеру. В Бальбек они приехали только повидаться с владельцами окрестных замков и в ресторане не засиживались, посвящая всё время визитам. Укрывшись за щитом своего высокомерия, они не питали ни капли симпатии, ни искры интереса к незнакомым людям, среди которых г-н де Стермариа хранил ледяной, занятой, равнодушный, жесткий, обиженный и злобный вид, словно в железнодорожном буфете, среди пассажиров, которых никогда не видел и больше никогда не увидит, не имея других забот, кроме как оборонять от них свой кусок холодной курицы и свое место в вагоне. Не успели мы приступить к ужину, как нас попросили освободить стол по распоряжению г-на де Стермариа, который, и не думая перед нами извиниться, громко попросил метрдотеля проследить, чтобы подобная ошибка впредь не повторялась, потому что ему неприятно, чтобы за его столом сидели «люди, которых он не знает».