Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Как-то раз в Париже, в день, когда мне было особенно не по себе, Сванн мне сказал: «Уехать бы вам на один из этих прелестных островов в Океании; поверьте, вы бы остались там навсегда»; мне хотелось ему возразить: «Но ведь тогда я больше не увижу вашей дочери, мне придется жить среди вещей и людей, которых она никогда не видела». А рассудок твердил мне: «Ну и что? Ведь тебе там будет хорошо. Когда господин Сванн говорит, что ты останешься там навсегда, он имеет в виду, что ты не захочешь оттуда уезжать, а если ты не захочешь уезжать, значит ты будешь там счастлив». Моему рассудку было известно, что привычка — которая теперь взяла на себя задачу влюбить меня в это незнакомое жилье, переставить зеркало, перекрасить занавески, остановить часы на стене — эта самая привычка прекрасно умеет подружить нас с людьми, которые поначалу нам не понравились, перекроить их лица, облагородить голоса, изменить наши сердечные склонности. Разумеется, эти новые привязанности к местам и людям ткутся на основе забвения старых; но рассудок мой воображал, что я вполне смогу прожить, навсегда расставшись с теми, кого любил раньше, если постепенно их забуду; поэтому, желая меня утешить, он сулил моему сердцу забвение, а как раз эти его посулы и доводили меня до полного отчаяния. Конечно, когда наше сердце смирится с разлукой, оно тоже испытает на себе благодетельное воздействие привычки, но пока это не случится, оно будет страдать. И страх перед будущим, в котором у нас уже не будет ни встреч, ни разговоров с теми, кого мы любим, не будет всего, что сегодня приносит нам ни с чем не сравнимую радость, — этот страх не проходит, а только нарастает, когда мы воображаем, что к боли нашей утраты добавится то, что сейчас нам кажется еще невыносимей: бесчувственность, равнодушие; потому что тогда изменится наше «я»: мало того что с нами не будет наших милых родителей, возлюбленной, друзей — не станет нашей любви к ним; она будет без остатка исторгнута из нашего сердца, в котором сегодня занимает главное место, и нам даже понравится жить вдалеке от них, а ведь сегодня одна только мысль об этом наводит на нас ужас; это воистину будет наша смерть — правда, за ней последует воскресение, но воскресший будет уже другим человеком, и любовь его не оживет, обреченная умереть вместе с частицами прежнего «я», из которых не сумеет выбраться. И вот эти частицы — даже самые чахлые, вроде смутного ощущения объема или запаха комнаты, — они-то и пугаются, и упираются, и поднимают мятеж, который на самом деле есть их тайный, слабый, но ощутимый и честный способ оказывать смерти сопротивление, отчаянное и непрестанное сопротивление частичной и неуклонной смерти, вгрызающейся в нашу жизнь, пока мы живы, и с каждым мигом вырывающей из нас клочья нашего «я», чтобы на омертвевших местах развивались новые клетки. Но бывают нервные натуры, такие как я, чьи нервы, посредники в этой работе, плохо справляются со своими задачами и, вместо того чтобы перехватывать и заглушать жалобный голос слабеющих частичек нашего «я», обреченных исчезнуть, доносят его до нашего сознания; и сигнал тревоги, поступавший ко мне под этим незнакомым и слишком высоким потолком, был не что иное, как протестующий голос моей любви к родному низкому потолку, боровшейся с гибелью. Эта любовь, конечно, развеется, и другая придет ей на смену (и на том завершится двойная задача Привычки, под именем которой таятся и смерть, и новая жизнь); но она будет страдать каждый вечер до полной своей гибели, а сильнее всего в первый вечер, вступая в неотвратимое будущее, где ей нет места; и вот она бунтовала и терзала меня жалобными воплями каждый раз, когда глаза мои, не в силах оторваться от того, что их удручало, вперялись в недостижимый потолок.

Зато наутро пришел лакей, разбудил меня, принес теплой воды, и, пока я умывался и тщетно искал в чемодане нужные вещи, извлекая всякий раз именно то, что мне было совершенно ни к чему, — какое счастье было, предвкушая завтрак и прогулку, видеть сплошное море в окне и во всех стеклах книжных шкафов, словно в иллюминаторах корабельной каюты, море, ничем не омраченное, но наполовину подернутое тенью, делившей его на две огромные части, разграниченные тонкой подвижной линией, и провожать глазами волны, которые спешили одна за другой, как ныряльщики, взбегающие на трамплин. Безуспешно пытаясь вытереться жестким накрахмаленным полотенцем, на котором было написано название отеля, я то и дело подходил к окну и всё смотрел и смотрел на этот просторный ослепительный скалистый амфитеатр, на снежные вершины этих волн, изумрудных, местами отполированных до прозрачности, которые с безмятежной яростью морщились по-львиному, а их склоны то взбухали влагой, то опадали, озаренные безликой улыбкой солнца. Потом я каждое утро садился у этого окна и, словно проснувшийся пассажир ночного дилижанса, смотрел, надвинулась ли за ночь вожделенная гряда или отступила; я смотрел на эти морские холмы, которые могут, приплясывая, подобраться к нам поближе, а могут убежать так далеко, что часто я только на большом расстоянии, за широкой песчаной полосой, видел в прозрачной, дымчатой, голубоватой дали их первые колыхания, точно покрытые льдом вершины на заднем плане полотен тосканских старых мастеров. А в другой раз солнце веселилось на волнах такого нежного зеленого цвета, который на альпийских лугах (в горах, где солнце красуется то здесь, то там, подобно великану, весело прыгающему огромными неровными скачками со склона на склон) впитывает в себя не столько почвенную влагу, сколько текучую переменчивость света. Кстати, в этом провале, который образуют посреди мироздания пляж и волны, чтобы притягивать и собирать солнечный свет, — именно свет, смотря по тому, откуда он поступает и куда тянется за ним наш взгляд, перемещает и располагает на поверхности моря холмы. Игра света разворачивает перед нами пейзаж то так, то этак, и являет нам новые цели, и внушает желание до них добраться, и всё это ничуть не меньше, чем если бы мы на самом деле проделали долгое путешествие. Когда поутру солнце выходило из-за отеля и разворачивало передо мной освещенные дюны, подступавшие к первым отрогам моря, казалось, оно показывает их мне в другом ракурсе и приглашает за собой, по петляющей дороге его лучей, в неподвижный и разнообразный поход по самым прекрасным местам неровного дневного ландшафта. И с самого первого утра солнце указывало мне улыбчивым пальцем на эти голубые морские вершины и пики, не обозначенные ни на одной географической карте, а потом, чуть погодя, оглушенное своей воздушной пробежкой по их гребням и лавинам, укрывалось от ветра у меня в комнате, устраивалось на моей разобранной постели и перебирало свои сокровища то на мокром умывальнике, то в раскрытом чемодане — и его блистательное и неуместное богатство добавляло в комнате беспорядка. Увы, часом позже, во время завтрака в просторной столовой, покуда мы выжимали из кожаной фляжки лимона несколько золотых капель на два морских языка, от которых вскоре остались на наших тарелках только хребты, волнистые, как плюмажи, и звонкие, как кифара, бабушке показалось обидно, что из-за прозрачной, но непроницаемой стеклянной стены, своеобразной витрины, отделявшей нас от пляжа, до нас не долетает живительное дыхание моря, хотя небо полностью умещалось в этой витрине, так что лазурь казалась просто ее цветом, а облачка — дефектами на стекле. А я себя убеждал, что сижу не то «облокотившись на парапет на молу», не то в глубине «будуара», и думал: наверно, «луч, скользнувший по волне» [168] …сижу не то «облокотившись на парапет на молу», не то в глубине «будуара»… «луч, скользнувший по волне…» — В этой фразе — реминисценции сразу из двух текстов Бодлера: имеется в виду стихотворение «Осенняя песня»: И что твоя любовь, твой будуар с камином В сравнении с лучом, скользнувшим по волне — (Перевод В. Левика) а также стихотворение в прозе «Порт»: «…тому, кто лишен любопытства и честолюбия, дана таинственная и аристократическая радость созерцать, лежа на бельведере или облокотившись о парапет на молу, как снуют те, кто приплыл и кто отбывает, у кого еще есть силы чего-то хотеть, есть желание странствовать и обогащаться». — это совсем не вечерний луч, простой и поверхностный, как золотая трепещущая стрела, а вот этот, от которого море превращается в пламенный топаз, начинает бродить, становится белесым, как пиво, вскипает, как молоко, да еще то и дело по нему проходят большие синие волны, словно бессмертные боги в небесах забавляются, гоняя их взад и вперед с помощью зеркальца. К сожалению, не только с виду отличался от нашей комбрейской «залы», чьи окна выходили на дома напротив, этот пустоватый, полный солнца, зеленого, как вода в бассейне, бальбекский ресторан, в нескольких метрах от которого бился прибой и разгорались дневные лучи, словно несокрушимые и непоседливые изумрудно-золотые укрепления. В Комбре, где все всех знали, мне ни до кого не было дела. На курорте же люди знают только своих соседей. Я был еще слишком юн и слишком чувствителен: меня обуревало желание нравиться окружающим, завоевывать их. Не было у меня того благородного равнодушия, с которым светский человек отнесся бы к тем, кто завтракал в ресторане, к молодым людям и девушкам на молу, при виде которых я страдал оттого, что не могу вместе с ними совершать экскурсии, хотя это все-таки было лучше, чем если бы бабушка — которая, к счастью, презирала светскую жизнь и занималась только моим здоровьем — попросила их принять меня в компанию и взять на прогулку, что было бы для меня унижением. Молодые люди направлялись к какому-нибудь шале, или выходили оттуда с ракеткой в руках и шли на теннисный корт, или садились на лошадей, чьи копыта ранили мне сердце; я смотрел на них со страстным любопытством в этом ослепительном пляжном свете, меняющем социальные пропорции, я наблюдал каждое их движение сквозь прозрачность стеклянной стенки, пропускавшей столько света. Но она преграждала путь ветру, что, по бабушкиному мнению, было безобразием: не в силах смириться с тем, что я хотя бы на один часок лишаюсь полезного свежего воздуха, она потихоньку открыла одно из окон, и тут же у всех посетителей разлетелись меню, газеты, вуали и шляпы; сама она, вдохновленная свыше небесным дуновением, спокойно улыбалась, как святая Бландина, посреди презрительных взглядов и яростных поношений, которые обрушивали на нас с ней растрепанные посетители ресторана, а мне становилось совсем одиноко и от этого еще грустнее [169] Святая Бландина (ум. 177) — христианская мученица. .