Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Обычно Жильберта звала гостей в те же дни, что и ее мать, но, когда ее не было дома, мне ничто не мешало пойти на «Шуфлери» г-жи Сванн; я заставал ее в красивом платье, то из тафты, то из фая, то из бархата, или крепдешина, или атласа, или шелка; не в пример ее домашним туалетам эти платья не были ни свободными, ни небрежными; их можно было носить на выход, и ее обычной домашней праздности в эти дни они придавали оттенок деятельной бодрости. И отважная простота их покроя была, казалось, точно выверена по ее росту и движениям; рукава, казалось, меняли цвет согласно ее настроению в этот день; в голубом бархате угадывалась внезапная решительность, в белой тафте — легкомыслие, а изысканная и полная благородства сдержанность, с которой г-жа Сванн протягивала вам руку, бросалась в глаза благодаря зримому блеску беззаветно-жертвенной улыбки и черного крепдешина. Но в то же время сложность отделки, ни на что не нужной, не претендующей на то, чтобы ее заметили, добавляла г-же Сванн что-то бескорыстное, задумчивое, тайное, так подходившее к меланхолии, которая всегда угадывалась в ней, во всяком случае в кругах вокруг глаз и в фалангах пальцев. Из-под изобилия сапфировых и бирюзовых амулетов, эмалевых цветков клевера о четырех лепестках, серебряных и золотых медальонов, рубиновых ожерелий, топазовых кулончиков в форме каштана, на самом платье проглядывали и цветной узор, чье существование продолжалось, но уже по-другому, на дополнительной вставочке, и ряд атласных пуговок, ничего не застегивавших и не умевших расстегиваться, и сутаж, старательно радовавший глаз тщательностью и скромным изяществом повторявшегося орнамента, и всё это вместе с украшениями не имело бы, в сущности, никакого оправдания, если бы не твердило о каком-то умысле: каждая деталь была то залогом нежности, то символом тайного признания, то знаком суеверия, то памятью об исцелении, об исполненном желании, о любви или выигранном пари. А иногда намек на прорезь в стиле времен Генриха II на голубом бархате корсажа или легкое утолщение на черном атласном платье (подчас на рукавах, наверху, у плеча, что наводило на мысли о буфах 1830-х годов, подчас под юбкой с фижмами а-ля Людовик XV) придавали платью легчайший налет карнавальности и, примешивая к нынешней жизни неуловимое напоминание о прошлом, осеняли г-жу Сванн очарованием исторической или литературной героини. А если я позволял себе замечание на этот счет, она отвечала: «В отличие от многих моих приятельниц, я не играю в гольф. Если бы я одевалась в свитера, как они, мне бы не было оправданий».

В сутолоке гостиной, проводив одну гостью или подхватив тарелку с пирожными, чтобы предложить другой, г-жа Сванн натыкалась на меня и отводила в сторону: «Жильберта дала мне особо важное поручение пригласить вас на обед послезавтра. Я даже собиралась вам писать, поскольку не была уверена, что вы придете». Я продолжал упорствовать. И это упорство давалось мне всё легче и легче, потому что пускай даже вы любите отраву, причиняющую вам боль, но, если по необходимости вы на некоторое время ее лишаетесь, трудно хоть отчасти не оценить давно забытое чувство покоя, когда ничто не волнует и не терзает. Пожалуй, мы не вполне искренни, когда говорим себе, что никогда больше не захотим увидеть любимую, но и сказать, что мы хотим ее увидеть, было бы не вполне правдиво. Мы, пожалуй, согласны стерпеть ее отсутствие только при условии, что это продлится недолго; мы думаем о дне встречи; но с другой-то стороны, мы чувствуем, насколько эти ежедневные мечты о скором и бесконечно откладываемом свидании менее мучительны, чем само свидание, за которым, возможно, последует ревность; словом, весть о том, что скоро мы увидим любимую, чревата не слишком приятными потрясениями. И мы откладываем со дня на день уже не конец невыносимой тоски, которую причиняет нам разлука, а опасное оживление чувств, которым нет исхода. Насколько лучше такой встречи послушное воспоминание, которое можно на свой вкус дополнять мечтами: в них та, которая вас на самом деле не любит, признается вам в любви, когда вы совсем один; постепенно вы можете исхитриться добавить к этому воспоминанию множество ваших желаний, добавить к нему сколько угодно нежности — и насколько это воспоминание прекрасней, чем отложенный разговор, ведь его придется вести с человеком, которому вы уже не сможете диктовать слова, какие хотите услышать; нет, он будет вновь обдавать вас холодом и удручать жестокостью. Все мы знаем: когда мы перестаем любить, забвение и даже смутное воспоминание уже не причиняют таких мучений, как отвергнутая любовь. Сам себе в том не признаваясь, я предпочитал отдохновенную негу этого вожделенного забвения.