Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Когда горе слабеет, но всё еще живо, нужно различать то горе, которое причиняет нам постоянная мысль о самом человеке, и то, что оживает под влиянием воспоминаний, какой-нибудь злой фразы, какого-нибудь словца из письма, которое вы получили. У нас еще будет случай описать разные формы горя по поводу другой любви, сейчас скажем только, что первое несравнимо менее жестоко, чем второе. Дело в том, что в нашем представлении, которое в нас по-прежнему живо, этого человека озаряет ореол, который мы сами вокруг него зажгли, и овевают непрестанные порывы нашей надежды или хотя бы осеняет наша неизбывная печаль. (Заметим, впрочем, что образ человека, причиняющего нам страдание, не столь уж существенен для тех осложнений, которые усугубляют любовные горести, длят их и не дают от них исцелиться; так при некоторых заболеваниях причина совершенно несоразмерна с возникшей от нее лихорадкой и медленным ходом выздоровления.) Но когда мы представляем себе человека, которого любим, мы видим обычно лучшее, что в нем заложено; совсем другое дело — разрозненные воспоминания, недобрые слова, враждебное письмо (я только однажды получил такое письмо от Жильберты): словно именно там, в каких-то скудных обрывках, живет этот человек, обладающий такой властью, какой мы и не думаем его наделять, когда он представляется нам весь целиком. Письма́-то мы не любили, как любили образ любимого существа, не глядели на него с тихой печалью и сожалением; мы его прочли, проглотили в страшной тоске, раздираемые нежданным горем. Такого рода страдания образуются по-другому; они приходят к нам извне, путем жесточайших мук явились они в наше сердце. Образ нашей подруги, хоть он и кажется нам прежним, правдивым, мы на самом деле переиначили много раз. Жестокая память не совпадает по возрасту с этой реставрированной картиной, она относится к другому времени, это одна из немногих свидетельниц чудовищного прошлого. Но это прошлое по-прежнему существует; другое дело, что мы предпочли подменить его чудесным золотым веком, раем, где все помирятся; а воспоминания, письма — всё это возвращает нас к реальности; причиняя нам резкую боль, они дают понять, насколько мы удалились от реальности в безумных надеждах, питающих наше беспрерывное ожидание. Дело не в том, что эта реальность должна всегда оставаться одна и та же — хотя иногда бывает и так. В жизни мы знаем немало женщин, которых никогда не пытались увидеть еще раз, и они на наше вовсе не намеренное молчание отвечали таким же молчанием. Но мы их не любили, а потому не считали лет, проведенных вдали от них; но когда мы рассуждаем о пользе от расставания, мы пренебрегаем этим примером, опровергающим нас, — так люди, верящие в предчувствия, отбрасывают все случаи, когда их вера не подтвердилась.

Но в конце концов расставание может привести к успеху. В сердце, которое от нас отреклось, может в конце концов возродиться потребность и желание увидеть нас вновь. Но для этого нужно время. А наши претензии к времени так же непомерны, как те условия, на которых сердце наше, так и быть, готово перемениться. Прежде всего, на долгое ожидание нам согласиться труднее всего, потому что мы жестоко страдаем и жаждем, чтобы наши мучения поскорее закончились. И потом, за то время, что нужно другому сердцу, чтобы измениться, в нашем сердце тоже произойдут перемены: к тому времени как наша цель приблизится, она перестанет быть нашей целью. Впрочем, сама эта мысль о том, что мы ее достигнем, что счастья в конце концов можно добиться, но лишь когда оно уже перестанет быть для нас счастьем, — сама эта мысль верна только отчасти. Когда мы теряем к нему интерес, оно от нас ускользает. Но как раз наше равнодушие делает нас менее требовательными и позволяет задним числом поверить, что когда-то мы были зачарованы нашим счастьем, хотя в те времена оно нам казалось, должно быть, далеко не безоблачным. Мы не очень придирчивы и не слишком справедливо судим, пока речь идет о том, что нас ничуть не волнует. Нашему равнодушию, может быть, представляется, что человек, которого мы не любим, даже слишком дружелюбен, а нашей любви этого показалось бы совершенно недостаточно. Нежные слова, намеки на возможное свидание — мы думаем о том, какое удовольствие они бы нам доставили, а не о том, как мы бы сразу же захотели еще и еще слов и свиданий, — а ведь именно наша жадность, скорей всего, помешала бы всему этому осуществиться. В общем, нельзя поручиться, что счастье, наступившее слишком поздно, когда оно уже не приносит радости, когда мы уже не любим, — это и есть то самое счастье, отсутствие которого когда-то нас так терзало. Это может знать наверняка только один человек, — наше тогдашнее «я», но его больше нет, а вернись оно — и счастье, настоящее или нет, тут же бы развеялось.