Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

К тому же если уж решили исцелиться, то, как бы мы ни страдали от разлуки и одиночества, они даются нам всё легче и легче еще и потому, что по мере того, как идет лечение, навязчивая идея любви тускнеет. Во мне эта идея была еще настолько сильна, что я пытался восстановить свое обаяние в глазах Жильберты; мое добровольное уединение, казалось мне, могло постепенно его восстановить; поэтому печальные безмятежные дни, когда я с ней не виделся, летели друг за другом без передышки, без принуждения (если какой-нибудь зануда не вмешивался в мои дела), и каждый из этих дней был не потерей, а находкой. Находкой, возможно, бесполезной, потому что я уже был близок к выздоровлению. Смирение — разновидность привычки, благодаря ему некоторые силы бесконечно возрастают. В первый вечер после моей ссоры с Жильбертой я был так слаб, что горе мое было почти непереносимо, но потом моя мощь безмерно укрепилась. Но тенденцию к продолжению, свойственную всему сущему, иногда нарушают внезапные порывы, которым мы уступаем без зазрения совести, потому что помним, разумеется, сколько дней, сколько месяцев жили, отказываясь от желаемого, а значит, и еще проживем. И часто, когда кошелек, в который мы складываем сбережения, уже почти полон, тут-то мы и опустошаем его одним махом; и, не дожидаясь результата лечения, с которым уже свыклись, мы его прерываем. Как-то раз г-жа Сванн говорила мне, как обычно, что Жильберта была бы очень рада меня повидать, и меня осенило, что счастье, которого я себя так долго лишал, совсем рядом, только руку протяни; я был потрясен, что это счастье еще возможно, и с трудом дождался завтрашнего дня; я решил прийти к Жильберте чуть пораньше и застать ее врасплох до обеда.

Мой план помог мне прожить весь этот бесконечный день. Всё было забыто, я помирился с Жильбертой, и теперь я хотел предстать перед ней влюбленным. Теперь она каждый день будет получать от меня самые прекрасные цветы. А если г-жа Сванн — хотя она не имеет права быть слишком строгой матерью — запретит мне эти ежедневные букеты, я изобрету подарки более ценные, пускай и не столь частые. Денег, что давали родители, не хватало на дорогие покупки. Я вспомнил о большой старинной китайской вазе, доставшейся мне от тети Леони; мама каждый день пророчествовала, что Франсуаза придет и скажет: «Ах, ваза развалилась!», и что от нее ничего не останется. Учитывая всё это, не разумнее ли было ее продать — продать, чтобы порадовать Жильберту? Мне представлялось, что я запросто выручу за нее тысячу франков. Я велел ее завернуть; я так привык к ней, что даже ни разу на нее толком не посмотрел; теперь, когда я решил от нее отделаться, я по крайней мере хоть с ней познакомился. Прежде чем ехать к Сваннам, я повез ее на Елисейские Поля; я дал кучеру адрес солидного магазина китайских редкостей, чей владелец был знаком с моим отцом. К моему изумлению, он с ходу предложил мне за вазу не тысячу, а десять тысяч франков. Я с восторгом принял купюры; теперь целый год я мог ежедневно заваливать Жильберту розами и сиренью. После магазина кучер, разумеется, поехал не по обычному маршруту, а по Елисейским Полям, потому что Сванны жили возле Булонского леса. Он уже миновал улицу Берри, когда, совсем близко от дома Сваннов, в сумерках мне показалось, что я узнал Жильберту, которая неторопливо шла не к дому, а от дома, беседуя с каким-то молодым человеком, чьего лица мне было не разглядеть. Я привстал в карете, хотел ее остановить, потом заколебался. Прогуливавшаяся пара отошла уже довольно далеко, и две нежные параллельные линии, проложенные их неторопливой ходьбой, терялись в елисейской мгле. Вскоре я был перед домом Жильберты. Меня встретила г-жа Сванн: «Ах, как расстроится Жильберта! — сказала она. — Не знаю, почему ее нет дома. Только что она была на занятии, и там было очень жарко; она мне сказала, что пойдет с подружкой немного проветриться». — «По-моему, я ее видел на Елисейских Полях». — «Вряд ли это была она. На всякий случай не говорите об этом ее отцу, он не любит, когда она уходит из дому так поздно. Good evening». Я ушел, велел кучеру следовать той же дорогой, но парочки уже не увидел. Куда они делись? Что говорили друг другу так поздно вечером, с таким таинственным видом?

Я вернулся домой, безнадежно сжимая в руке нежданные десять тысяч франков, благодаря которым собирался доставить столько маленьких радостей той самой Жильберте, с которой теперь я решил не встречаться больше. А ведь визит в магазин доставил мне такое удовольствие: я уже надеялся, что отныне моя подруга всегда будет встречать меня довольная и благодарная. Но если бы я туда не заглянул, если бы карета не поехала по Елисейским Полям, я бы не встретил Жильберту с этим молодым человеком. Так один и тот же факт выбрасывает ветви в противоположные стороны и причиняет горе, отменяющее счастье, которое он сам же и породил. Со мной произошло обратное тому, что обычно бывает. Желаешь какой-то радости, но не имеешь физической возможности ее достичь. «Грустно любить, — сказал Лабрюйер, — тому, кто небогат» [143] Лабрюйер. Характеры, гл. 4 («О сердце»), перевод Э. Линецкой и Ю. Корнеева. Полностью этот афоризм звучит так: «Грустно любить тому, кто небогат, кто не может осыпать любимую дарами и сделать ее такой счастливой, чтобы ей уже нечего было желать». . И человеку ничего другого не остается, как только истребить понемногу само желание этой радости. Я же, наоборот, получил материальную возможность, но в тот же миг радость моя была убита — если не по логической связи событий, то как минимум по случайному совпадению, вызванному этой первоначальной удачей. Впрочем, кажется, наша радость в любом случае обречена. Правда, обычно она рушится не в тот самый вечер, когда мы добыли то, что необходимо для ее осуществления. Чаще всего мы еще какое-то время продолжаем пыжиться и надеяться. Но счастье все равно невозможно. Если нам вдруг удастся преодолеть препятствия, природа переносит борьбу извне внутрь и исподволь вносит в наше сердце такие изменения, что оно начинает желать того, чего у него нет. А если перипетия свершилась так быстро, что сердце не успело измениться, природа не отчаивается и все равно берет над нами верх, пускай не сразу, пускай более изощренными способами, но с неизменным успехом. В этом случае обладание счастьем отнимается у нас в последнюю секунду — или, точнее, дьявольская хитрость природы состоит в том, что счастье разрушается именно из-за обладания. Потерпев крах во всем, что относится к фактам и к жизни вообще, природа создает последнюю невозможность счастья — психологическую. Счастье или не наступает вообще, или готовит почву для самых горестных переживаний.