Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Впрочем, что бы я ни сказал Жильберте, она бы меня не услышала. Мы всегда воображаем, что в разговоре слушаем ушами или разумом. Мои слова отклонились бы по пути к Жильберте, словно пройдя сквозь шевелящуюся завесу водопада, и до моей подруги добрались бы неузнаваемыми, в виде смешного писка, лишенными малейшего смысла. Истина, заложенная в словах, не пробивает себе прямого пути, не обладает даром неотразимой очевидности. Немало времени должно пройти, пока истина того же порядка сложится в уме слушающего. И тогда политический противник, который вопреки всем рассуждениям и доказательствам считал защитника противоположной точки зрения предателем, согласится с ненавистным утверждением, от которого уже отказался тот, кто безуспешно пытался это утверждение пропагандировать. И шедевр, который поклонники читали вслух, воображая, что его совершенства говорят сами за себя, а слушатели воспринимали как воплощение нелепости или посредственности, будет всеми признан — но автор об этом уже не узнает, потому что это случится слишком поздно. Вот так и в любви: женщина возводит вокруг себя стены, и отчаявшийся влюбленный не может разрушить их извне; а вот когда ему станет все равно, эти стены, которые он так долго и безуспешно штурмовал, внезапно рухнут, подточенные с другой стороны, благодаря работе, совершавшейся внутри той, что его не любила, — и рухнут совершенно зря. Если бы я предупредил Жильберту, что скоро стану к ней равнодушен, и рассказал ей, как это предотвратить, она бы заключила из этого только, что я люблю ее и нуждаюсь в ней еще сильнее, чем она думала, и мое присутствие раздражало бы ее еще больше. Из-за любви к ней я был подвержен беспрестанной разительной смене настроений, но именно поэтому я лучше, чем она, предвидел конец этой любви. И все-таки я бы, пожалуй, выждав какое-то время, предупредил Жильберту, письмом или на словах: конечно, после этого я бы уже меньше в ней нуждался, но зато она бы поверила наконец, что я могу без нее обойтись. К сожалению, некоторые люди, кто с добрыми, кто с дурными намерениями, заговаривали с ней обо мне так, что ей могло показаться, будто это делается по моей просьбе. Каждый раз, когда до меня доходило, что Котар, или мама, или сам г-н Норпуа неловкими словами сводили на нет все мои жертвы, намекая Жильберте, что я уже сам готов отказаться от своего намерения держаться от нее подальше, я расстраивался вдвойне. Во-первых, мне приходилось опять начинать с нуля отсчет моего мучительного и плодотворного исчезновения, которое эти несносные люди без моего ведома прервали и тем самым обессмыслили. Но главное, теперь Жильберта не верила, что я со смиренным достоинством ушел в тень, а воображала, будто я интригами пытаюсь выторговать у нее свидание, до которого она не снисходит. Я клял досужую болтовню людей, которые, часто даже без умысла навредить или услужить, а просто так, для красного словца, причиняют нам в самый неподходящий момент столько зла — иногда просто потому, что мы невольно выдали себя при них, а они оказались такими же нескромными, как мы. Правда, в прискорбном деле разрушения нашей любви все эти люди играют куда менее значительную роль, чем те двое, которые обычно всё и разваливают — один от избытка доброты, а другой по злобе — в тот самый миг, когда отношения еще могли как-то наладиться. Но на этих двоих мы не злимся, как на какого-нибудь несносного Котара, потому что второй из этих людей — предмет нашей любви, а первый — мы сами.

Между тем чуть не каждый раз, когда я навещал г-жу Сванн, она приглашала меня в гости к своей дочке и просила, чтобы я написал ей сам; поэтому я часто писал Жильберте и в письмах не подбирал выражений, которые могли бы, по моему мнению, ее убедить, а только нежными касаниями пролагал пути, по которым струились бы потоки моих слез. Ведь жалобы сродни желанию: они не стремятся себя понять, а ищут себе выход; когда мы влюбляемся, то заняты не тем, как бы понять, что такое любовь, а поисками предлога для завтрашнего свидания. Когда отрекаешься от любви, стремишься не столько постичь свое горе, сколько сказать о нем его виновнице в выражениях как можно более нежных. Говоришь то, что тебе необходимо высказать и чего не поймет другой человек; говоришь словно с самим собой. Я писал: «Я воображал, будто это невозможно. Увы, теперь я вижу, что это не так уж трудно». А еще я говорил: «Вероятно, я вас больше не увижу», но старался, чтобы в этом не проскользнуло холодности, которая показалась бы ей притворной, и плакал, когда писал эти слова, потому что чувствовал: они выражают не то, что я хочу ей показать, а то, что будет на самом деле. Потому что, когда она в следующий раз предложит мне встретиться, у меня опять достанет мужества не уступить, и так, от одного отказа к другому, не видя ее, я постепенно не захочу ее видеть вообще. Я плакал, но мне хватало мужества, мне было сладко жертвовать счастьем быть рядом с ней во имя надежды, что когда-нибудь, когда мне это будет уже безразлично, она будет рада видеть меня. Даже гипотеза, такая, впрочем, неправдоподобная, что в последний раз, когда я у нее был и она уверяла, что меня любит, это было правдой, а досада, какую испытываешь рядом с человеком, который тебе надоел, примерещилась мне из-за моей ревнивой обидчивости — или Жильберта просто притворялась равнодушной, совсем как я, — даже эта гипотеза только чуть-чуть смягчала мою боль, не уменьшая решимости. Мне казалось тогда, что пройдут годы, мы забудем друг друга, и я смогу рассказать ей, что это письмо, которое я вот сейчас пишу ей, было совершенно неискренним, и она мне ответит: «Неужели вы меня любили? Если бы вы знали, как я ждала этого письма, как надеялась на свидание с вами, как плакала, когда читала!» Я писал ей, едва вернувшись домой от г-жи Сванн, и мысль, что я, возможно, заблуждаюсь, мысль, в которой было столько печали, но и столько радости воображать, будто Жильберта меня любит, заставляла меня продолжать письмо.