Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Мне тоже пора было домой, не дождавшись неведомых зимних радостей, таившихся, казалось, внутри блистательных хризантем. Эти обещанные радости так и не появились, а между тем г-жа Сванн, казалось, ничего уже не ждала. Она велела слугам унести чай, словно объявляя: «Мы закрываемся!» В конце концов она мне говорила: «Ах, вы уходите? Ну что ж, good bye!» Я чувствовал, что неведомые радости все равно мне не достанутся, даже если я не уйду, и что дело тут не только в моей печали. Быть может, эти радости нужно искать не на торной дороге, что всегда слишком быстро ведет к минуте прощания, а на какой-нибудь затерянной тропке, на которую надо вовремя свернуть? Как бы то ни было, цель моего визита была достигнута, Жильберта узнает, что я приходил к ее родителям, когда ее не было дома, а я сразу, с налету, как неустанно повторяла всем г-жа Котар, завоевал симпатию г-жи Вердюрен. «У вас с ней, наверное, химическое сродство», — сказала мне жена доктора, никогда не видевшая, чтобы Хозяйка так старалась. Жильберта узнает, что я говорил о ней, как и полагается, с нежностью, но могу прожить и не встречаясь с нею — а ведь в последнее время ее раздражало именно то, что я всё время хотел с ней видеться. Я сказал г-же Сванн, что не могу больше встречаться с Жильбертой. Это прозвучало так, будто я решил ее избегать. И письмо, которое я собирался послать Жильберте, было задумано в том же духе. Вот только мне было никак не набраться мужества, и я всё время откладывал на денек-другой это последнее краткое усилие. Я уговаривал себя: «Это я в последний раз отказываюсь от встречи с Жильбертой, в следующий раз соглашусь». Чтобы разлука давалась мне не так трудно, я старался не думать, что это навсегда. Но я чувствовал, что так оно и будет.

Первое января в этом году было для меня особенно мучительным. Когда мы несчастны, любая дата или годовщина причиняет нам боль. Но если, например, дело в утрате любимого человека, страдание — это просто более острое сравнение прошлого с настоящим. В моем случае к этому добавлялась невысказанная надежда, что Жильберта, возможно, хочет, чтобы я сам проявил инициативу и сделал первый шаг, и, видя, что я ничего не предпринимаю, ждет только первого января, чтобы под этим предлогом мне написать: «Да что же это творится? Я от вас без ума, приходите, мы откровенно поговорим, я не могу жить без вас». В последние дни старого года мне казалось, что это вполне может быть. Я наверняка заблуждался, но, чтобы поверить в такое письмо, нам вполне хватает желания, потребности поверить. Все уверены, что им дана отсрочка, которую можно продлевать до бесконечности, солдату — прежде чем его убьют, вору — прежде чем он попадется, людям вообще — прежде чем они умрут. Это чувство вроде амулета, хранящего людей — а то и целые народы — не от опасности, но от страха перед опасностью, а на самом деле от веры в опасность; иногда оно помогает храбриться перед ее лицом, пока ничто не заставит проявлять истинную храбрость. Похожая уверенность, и столь же мало обоснованная, поддерживает влюбленного, рассчитывающего на примирение, на письмо. Чтобы не ждать его, мне было бы довольно перестать его хотеть. Как бы мы ни верили, что равнодушны к той, кого на самом деле всё еще любим, нам в голову то и дело приходят мысли о ней — ну хотя бы о том, как мы к ней равнодушны, — нам хочется как-то их выразить, наша внутренняя жизнь осложняется: мы, пожалуй, испытываем к ней неприязнь, но и проявляем постоянное внимание. И наоборот, чтобы вообразить, что сейчас чувствует Жильберта, мне бы надо было в этот Новый год представить себе, что я сам буду чувствовать первого января в будущие годы, когда почти перестану замечать ее внимание, или молчание, или нежность, или холодность и даже думать не буду (да и не смогу, если захочу) над тем, как бы мне разрешить проблемы, которые к тому времени просто исчезнут. Когда мы любим, любовь наша слишком велика, она в нас не вмещается и излучается на любимого человека, натыкается в нем на поверхность, которая ее отражает и заставляет вернуться в исходную точку; это потрясение в ответ на нашу нежность мы называем чувствами другого человека; оно пленяет нас больше, чем изначальный порыв, потому что мы не понимаем, что оно исходит от нас. Прозвучали все удары часов старого года, а письмо от Жильберты так и не пришло. Из-за перегрузки почты в эти дни я получал запоздалые поздравления еще и третьего, и четвертого, поэтому я по-прежнему надеялся, хотя всё меньше и меньше. Я много плакал в эти дни. Конечно, когда я отказался от Жильберты, я не был с собой до конца откровенен: я всё еще надеялся, что она пришлет мне письмо на Новый год. И вот надежда развеялась, а я не успел припасти на черный день никакой другой надежды и теперь страдал, как больной, который докончил свой пузырек морфия, не имея под рукой запасного. А может быть (и эти два объяснения друг друга не исключают), то, что я надеялся получить письмо, как-то приближало ко мне образ Жильберты, пробуждало те самые чувства, которые вызывало во мне когда-то предвкушение, что скоро я окажусь рядом с ней, увижу ее и она снова будет со мной такая, как прежде. Мы могли помириться в любую минуту, и это отнимало у меня благо, которое мы не умеем в полной мере ценить, — смирение. Неврастеники не могут поверить тем, кто их убеждает, что они почти совсем успокоятся, если лягут в постель, перестанут получать письма и читать газеты. Им представляется, что такой режим только обострит их нервозность. Вот так и влюбленные, пока не посмотрят на всё другими глазами, пока не начнут экспериментировать, не могут поверить в благотворное могущество полного отказа от любви.