Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Г-н де Шарлюс славил истинное душевное и сердечное благородство этих женщин, играя на двусмысленности слова, которая обманывала его самого; в этой двусмысленности таилась ложь этого ублюдочного понятия, этой смеси аристократизма, великодушия и искусства, но таилась также и притягательность, опасная для таких, как моя бабушка: ей ведь показалась бы смехотворной более грубая, но и более невинная спесь дворянина, помешанного на древности рода, но, когда что-то являлось ей в образе духовного, умственного превосходства, она оказывалась беззащитна: она верила, что участь принцев достойна зависти и возвышает их над прочими смертными, потому что в учителях у них бывали такие люди, как Лабрюйер или Фенелон [217] … в учителях у них бывали такие люди, как Лабрюйер или Фенелон . — Французскому писателю-моралисту Лабрюйеру в 1684 г. Великий Конде поручил преподавать историю, географию, французские общественные установления и философию герцогу Бурбонскому, своему внуку. Писателя Фенелона в 1684 г. Людовик XIV назначил воспитателем своего внука, герцога Бургундского, старшего сына Великого дофина; именно для него были написаны «Приключения Телемаха» и «Басни». .

Перед Гранд-отелем трое Германтов с нами расстались; они ехали на обед к принцессе Люксембургской. В тот миг, когда бабушка прощалась с г-жой де Вильпаризи, а Сен-Лу с бабушкой, г-н де Шарлюс, до того не сказавший мне ни слова, отступил на несколько шагов назад и, оказавшись рядом со мной, сказал: «Нынче вечером после ужина я пью чай в квартире моей тетки Вильпаризи. Буду очень рад, если вы с вашей бабушкой тоже придете». И присоединился к маркизе.

Несмотря на воскресенье, фиакров перед отелем было не больше, чем в начале сезона. Жена нотариуса, в частности, решила, что всякий раз брать напрокат экипаж, чтобы не ехать к Камбремерам, чересчур накладно, и ограничилась тем, что просто осталась у себя в номере.

— Здорова ли мадам Бландэ? — спрашивали все у нотариуса. — Что-то ее сегодня не видно.

— Немного болит голова: жара, гроза. Ей много не нужно… но к вечеру вы ее наверно увидите. Я посоветовал ей выйти на свежий воздух. Ей это пойдет на пользу.

Я подумал, что, пригласив меня к своей тетке, которую он наверняка об этом предупредил, г-н де Шарлюс хотел загладить свое нелюбезное поведение во время утренней прогулки. Но когда, войдя в гостиную г-жи де Вильпаризи, я хотел поздороваться с ее племянником, он пронзительным голосом рассказывал историю, весьма нелестную для какого-то его родственника, и сколько я ни ходил вокруг него, мне не удалось поймать его взгляд; я уж было решил просто поздороваться, и достаточно громко, чтобы дать ему знать, что я здесь, но тут мне стало ясно, что он меня заметил, потому что не успел я поклониться и открыть рот, как увидел протянутые мне для рукопожатия два пальца, притом что он так и не взглянул на меня и не прервал своего рассказа. Он, конечно, меня заметил еще раньше, хотя и не подал виду, и тут я обнаружил, что его глаза, никогда не смотревшие на собеседника, всё время блуждали по всем направлениям, как глаза испуганного животного или разносчика, который расхваливает и демонстрирует свой незаконный товар, а сам, не поворачивая головы, косится во все стороны, откуда может появиться полиция. Всё же я был несколько удивлен, когда оказалось, что для г-жи де Вильпаризи наше появление было неожиданностью, хотя она была рада нас видеть, и еще больше я удивился, слыша, как г-н де Шарлюс сказал бабушке: «Ах, как приятно, что вы решили к нам заглянуть, какая удачная мысль, не правда ли, тетушка?» Вероятно, он заметил ее удивление, когда мы вошли, и, как человек, привыкший всегда и во всем задавать тон, взял то самое «ля», которого хватило, чтобы превратить удивление в радость, намекнув, что сам он рад и именно это чувство должен вызывать наш приход. И расчет был точен, потому что г-жа де Вильпаризи, очень уважавшая мнения племянника и знавшая, как трудно ему понравиться, внезапно словно открыла в бабушке новые достоинства и чуть не на руках ее носила. Но я не мог понять, как это г-н де Шарлюс забыл о своем приглашении, пускай таком кратком, но, кажется, таком настоятельном, вполне сознательном, которое я слышал из его уст только сегодня утром, — и объявил, что это бабушкина «удачная мысль», хотя мысль исходила от него самого. Наивно считая своим долгом внести ясность — эту наивность я сохранил на долгие годы, пока до меня не дошло, что, допрашивая человека о том, что он имел в виду, правды о его намерениях не узнаешь, а простодушная настойчивость куда опаснее недоразумения, на которое, скорее всего, никто и внимания не обратит, — я сказал ему: «Но, сударь, разве вы не помните, что вы сами пригласили нас прийти сегодня вечером?» Ни одним звуком, ни одним движением г-н де Шарлюс не показал, что слышал мой вопрос. Тогда я его повторил, как те дипломаты или бестолковые юнцы, которые с неустанной, но безуспешной добросовестностью пытаются получить объяснения, которых противник решил им не давать. Г-н де Шарлюс опять не ответил. Мне почудилось, что на губах у него витает улыбка человека, с огромной высоты наблюдающего нравы и воспитание людей.