Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Сен-Лу рассказал мне о давно минувшей молодости своего дяди. Каждый день он приводил женщин в гарсоньерку, которую снимал вместе с тремя друзьями, такими же красавцами, как он сам; за красоту их прозвали «три грации».

— Однажды один из его друзей, который сегодня, как сказал бы Бальзак, занимает видное положение в Сен-Жерменском предместье, но в начальный весьма бурный период жизни проявлял странные пристрастия, попросил у дяди позволения его навестить. Но, едва войдя, он принялся объясняться в любви не дамам, а моему дяде Паламеду. Дядя притворился, что не понимает, под каким-то предлогом зазвал к себе двух друзей, втроем они схватили негодяя, раздели его, отлупили до крови и в мороз в десять градусов ниже нуля пинками вышвырнули его, полумертвого, за дверь; полиция пыталась расследовать это дело, но бедняга из последних сил убедил их прекратить расследование. Сегодня дядя не стал бы учинять такую жестокую расправу; ты не представляешь себе, как много у него друзей среди простых людей и как он, такой высокомерный с аристократами, помогает им, хотя подчас ему платят неблагодарностью. То он пристраивает на место в Париже лакея, который прислуживал ему в гостинице, то помогает какому-нибудь крестьянину освоить ремесло. Он на самом деле очень даже славный, и это уживается в нем с аристократической заносчивостью. — Воистину Сен-Лу принадлежал к светской молодежи, вознесенной на такую высоту, на которой можно позволить себе замечания вроде «это с его стороны даже очень мило, он очень даже славный» — драгоценные семена, из которых вскоре произрастает такое представление о мире, согласно которому сам ты ничто, а «народ» — всё; в сущности, это полная противоположность плебейской гордости. — Говорят, в молодости он, как никто, задавал тон в высшем обществе, его слово было законом. В любых обстоятельствах он поступал, как ему нравилось, как ему было удобнее, а снобы немедленно принимались ему подражать. Если в театре он чувствовал жажду и распоряжался, чтобы ему принесли попить прямо в ложу, на другой неделе все аванложи ломились от прохладительных напитков. Как-то дождливым летом его слегка беспокоил ревматизм, и он заказал себе пальто из мягкой, но теплой вигоневой шерсти в синюю и оранжевую полоску — такая шерсть идет обычно на дорожные одеяла. И тут же лучших портных завалили заказами на пушистые синие пальто с бахромой. Если он гостил в каком-нибудь замке и ему приходило в голову пообедать без помпы и парада, он не привозил с собой фрака и являлся к столу в простом пиджаке, какие носят днем, — и тут же в моду входило обедать за городом в пиджаке. А если он ел пирожное не ложечкой, а вилкой, или особым прибором собственного изобретения, заказанным у золотых дел мастера, или просто пальцами, никто не осмеливался поступать по-другому. Ему вздумалось заново переслушать некоторые квартеты Бетховена (при всей своей взбалмошности он был далеко не глуп и весьма одарен) — и он раз в неделю стал приглашать музыкантов исполнять эти квартеты для него и нескольких его друзей. И в тот год высшим шиком оказалось собирать дома немногих гостей и слушать камерную музыку [214] … собирать дома немногих гостей и слушать камерную музыку . — В книге «Вместе с Марселем Прустом» Марсель Плантвинь, близкий друг писателя, вспоминает, что сам Пруст заказал себе пальто из вигони, когда увидел такое пальто на Робере де Монтескью (во многих отношениях послужившем ему моделью для «дяди Паламеда» (то есть Шарлюса). Известно также, что в конце войны Пруст приглашал к себе домой квартет под управлением скрипача и дирижера Гастона Пуле. . В общем, мне кажется, что он не скучал в жизни. Надо думать, от женщин у него отбою не было, с его-то красотой. Кто были эти дамы, сказать не могу: он очень скромен. Но я точно знаю, что он изменял моей бедной тетке. И тем не менее он вел себя с ней восхитительно, и она его обожала, а он много лет ее оплакивал. До сих пор, если он в Париже, то чуть не каждый день ездит на кладбище.

На другой день после того, как Робер, ожидая дядю, которого, впрочем, опять не дождался, рассказывал мне о нем, я проходил один мимо казино по дороге в гостиницу и почувствовал, что на меня кто-то смотрит с довольно близкого расстояния. Обернувшись, я увидел человека лет сорока, очень высокого и скорее дородного, с очень черными усами: нервно постукивая тросточкой по брюкам, он пристально глядел на меня глазами навыкате. Временами эти глаза, отрываясь от меня, зорко посматривали по сторонам — так может озираться, присматриваясь к незнакомцу, только тот, кому этот незнакомец почему-либо внушает мысли, которые никому другому в голову не придут, например сумасшедший или шпион. Наконец он пронзил меня последним взглядом, сразу и дерзким, и осторожным, и беглым, и глубоким, похожим на последний выстрел перед тем, как броситься наутек, снова оглянулся вокруг и внезапно, напустив на себя рассеянный и высокомерный вид, резко всем корпусом обернулся к какой-то афише и углубился в ее изучение, мурлыкая себе под нос и поправляя махровую розу в бутоньерке. Из кармана он извлек записную книжку, занес в нее, судя по всему, название объявленного спектакля, два-три раза достал из кармана часы, надвинул на глаза канотье из черной соломки, приложил к его полям ладонь наподобие козырька, словно искал глазами кого-то, кто всё не шел, с досадой махнул рукой — таким жестом пытаются показать, что ждут уже слишком долго, хотя те, кто в самом деле ждет, ни за что так махать не станут, — а потом сдвинул шляпу на затылок, так что видна стала короткая щетка волос (хотя по обе стороны лица были отпущены длинные волнистые пряди), и шумно выдохнул, как тот, кто хочет показать, что ему слишком жарко, хотя на самом деле ему не жарко. Я подумал, что это промышляющий в гостинице мошенник, который, возможно, еще раньше приметил нас с бабушкой и, замышляя какое-нибудь жульничество, спохватился, что я заметил, как он за мной следит; желая меня разубедить, он, наверно, просто пытается теперь изобразить рассеянность и безразличие, но так яростно переигрывает, как будто стремится не столько развеять подозрения, которые могли у меня зародиться, сколько сквитаться за унизительное положение, в которое я его невольно поставил, и не столько показать мне, что он на меня не смотрит, сколько внушить, что такое ничтожество, как я, не может его интересовать. Он с вызывающим видом выпячивал грудь, поджимал губы, взбивал усы, а взглядом старательно выражал суровое, почти оскорбительное равнодушие. Видя странное выражение его лица, я принимал его то за вора, то за умалишенного. Хотя одет он был очень изысканно, и строгая простота, отличавшая его одежду от костюмов всех бальбекских курортников, служила утешением моему пиджачку, который так часто унижала ослепительная банальная белизна их пляжных нарядов. Но навстречу мне уже шла бабушка, мы часок прогулялись с ней вместе, потом она на минутку зашла в гостиницу, а я ждал ее снаружи, как вдруг увидал г-жу де Вильпаризи с Робером де Сен-Лу и тем самым незнакомцем, что так напряженно разглядывал меня перед казино. Его взгляд пронзил меня так же молниеносно, как в первый раз, когда я заметил этого господина, и как ни в чем не бывало переместился куда-то в пространство у него под ногами, рассредоточился — невыразительный взгляд, прикидывающийся, будто ничего не видит во внешнем мире, а о том, что творится внутри, понятия не имеет, взгляд, просто радующийся тому, что его окружают ресницы, сквозь которые проступает его безмятежная округлость, кроткий умильный взгляд, каким смотрят иногда лицемеры, самодовольный взгляд дурака. Я заметил, что он сменил костюм. Этот был еще темнее предыдущего, оттого, надо думать, что истинная элегантность ближе к простоте, чем мнимая, но и не только поэтому: вблизи становилось понятно, что цвет почти полностью изгнан из этой одежды не потому, что ее хозяину он безразличен, а скорей потому, что хозяин по какой-то причине запретил его себе. Строгость, заметная в его костюме, была сродни сидению на диете, а не отсутствию любви к лакомствам. В ткани, из которой были сшиты брюки, можно было различить зеленую нить, гармонировавшую с полосками носков, и это соответствие весело намекало на изысканный вкус, которому только в этом и позволили проявиться, а красная искорка на галстуке была и вовсе незаметна, как свобода, задавленная самоограничением.