Александр Дюма - Дюма. Том 09. Виконт де Бражелон, или Еще десять лет спустя. Части 1,2

— Граф, — вскричал Рауль, поддавшись первому порыву, — на днях мне бросили упрек, что я не знаю имени моей матери.

Атос побледнел, потом, сдвинув брови, негромко вымолвил:

— Мне нужно знать, что вы ответили.

— О, простите, простите! — пробормотал молодой человек, утратив все свое возбуждение.

— Что вы ответили? — спросил Атос, топнув ногой.

— Граф, в руках у меня была шпага. Мой оскорбитель был тоже вооружен. Я выбил из его рук шпагу и перебросил ее через ограду, а потом отправил и его самого вслед за шпагой.

— А почему вы не убили его?

— Король запретил дуэли, граф, а я в ту минуту был одним из посланцев его величества.

— Хорошо, — сказал Атос. — Но тем больше у меня причин говорить с королем.

— Чего вы будете у него просить, граф?

— Позволения обнажить шпагу против человека, нанесшего нам оскорбление.

— Если я поступил не так, как следовало, умоляю вас, граф, простите меня.

— Кто тебя упрекает?

— Но позволение, которое вы хотите просить у короля…

— Рауль, я попрошу его величество поставить подпись на свадебном контракте.

— Граф…

— Но с одним условием…

— Разве вам нужны условия со мной? Прикажите, и я буду повиноваться.

— С тем условием, — продолжал Атос, — что ты мне назовешь человека, который говорил так о… твоей матери.

— Но, граф, зачем вам знать его имя? Меня оскорбили, и, когда его величество разрешит дуэли, мстить буду я.

— Его имя?

— Я не допущу, чтобы вы подвергались опасности.

— Ты принимаешь меня за дона Диего? Его имя?

— Вы этого требуете?

— Я хочу его знать.

— Виконт де Вард.

— А, — спокойно заключил Атос, — хорошо. Я его знаю. Но наши лошади готовы. Мы выедем не через два часа, а немедленно. На коня, на коня!

Пока граф де Ла Фер в сопровождении Рауля ехал в Париж, в Пале-Рояле разыгрались события, которые Мольер назвал бы сценой из настоящей комедии.

Прошло четыре дня после бракосочетания герцога Орлеанского. Герцог, торопливо позавтракав, отправился в свои покои, надув губы и нахмурив брови. Завтрак прошел невесело: герцогиня велела подать себе кушанья в комнаты. Его высочество сидел за столом в тесной компании друзей. Только де Лоррен и Маникан присутствовали на этой трапезе, которая продолжалась три четверти часа при полном молчании.

Маникан, менее близкий к его высочеству, чем де Лоррен, напрасно старался прочитать в глазах принца, что вызвало у него такое недовольство.

Де Лоррен, которому незачем было угадывать, потому что он все знал, ел с тем аппетитом, какой вызывали у него чужие неприятности: он наслаждался и досадой герцога, и смущением Маникана. Ему доставляло удовольствие, продолжая есть, удерживать за столом принца, сгоравшего от желания подняться с места.

Минутами принц раскаивался, что дал де Лоррену власть над собой, избавлявшую того от всяких стеснений этикета.

Время от времени принц возводил глаза к небу, потом посматривал на куски паштета, который усердно уничтожал де Лоррен. Наконец он не выдержал и, когда подали фрукты, сердито встал из-за стола, предоставив де Лоррену доканчивать завтрак в одиночестве.

Герцог не пошел, а побежал в переднюю и, застав там служителя, шепотом отдал ему какое-то приказание.

Не желая возвращаться в столовую, он прошел через свои комнаты, надеясь застать королеву-мать в ее молельне, где она обычно находилась в это время. Было около десяти часов утра.

Когда принц вошел, Анна Австрийская писала.

Королева-мать очень любила младшего сына, красавца, с мягким характером.

Действительно, герцог Орлеанский был нежнее и, если можно так выразиться, женственнее короля.

Он подкупал мать той чувствительностью, которая всегда привлекает женщин. Анна Австрийская, очень желавшая иметь дочь, находила в Филиппе внимание, нежность и ласковость двенадцатилетнего ребенка.

Бывая у матери, принц восхищался ее красивыми руками, давал советы относительно разных помад, рецептов духов, о которых она так заботилась, целовал ее пальцы и глаза с очаровательной ребячливостью, угощал ее сладостями, говорил о ее новых нарядах.

В старшем сыне Анна Австрийская любила короля, вернее — королевское достоинство: Людовик XIV воплощал для нее божественное право. С королем она была королевой-матерью, с Филиппом — просто матерью.

И принц знал, что материнские объятия — самое приятное и надежное из всех убежищ мира.