Геннадий Ананьев - Орлий клёкот - Роман в двух томах. Том второй

— Быстро только кошки, а я не кошак, а вы, Ерофеевна, извиняйте, не — кошка.

Владимира Иосифовича передергивала сальная грубость «цербера», но он, и то не всякий раз, притрагивался лишь к усикам, успокаивая себя. Жест для постороннего ничего не говоривший. В душе же у Лодочникова в те минуты случалась такая круговерть, что даже сам он не мог разобраться в том хаосе, расставить все, хоть мало-мальски, по полочкам, отдав какому-то из чувств преимущество. Обжигали душу тот давний позор, то насилие, которое испытал он здесь и от этого «цербера», и от Трофима Юрьевича, хотя и не долговременные, но впившиеся в сознание навечно; но стыд тот густо был перемешан с ликованием, ибо тот самый наглый мужлан вот уже многие годы ходит перед ним, Владимиром Иосифовичем, на задних лапках, послушен и робок, хотя, если быть честным перед собой, Лодочников с превеликим удовольствием выпроводил бы его со своей дачи, только Трофим Юрьевич не посоветовал этого делать, и он, Владимир Иосифович, продолжал мучиться ревностью все эти годы, отчего еще властней держал себя по отношению к сторожу-нахлебнику, еще с большим удовольствием унижал его мелкими придирками и, что особенно нравилось делать Владимиру Иосифовичу, частыми приказаниями, каждое из которых обычно противоречило прежнему — он добивался протеста «цербера», чтобы еще сильнее унизить его, пригрозив тем, что отпустит на все четыре стороны; но бывший властелин его судьбы, его жизни покорно нес свой крест, как бы откупаясь святой послушностью за прошлые страшные ереси, а это бесило Лодочникова, вместе с тем и обескураживало его — да, бурлила душа у Лодочникова, а сам он терпеливо ждал, пока отворятся ворота и в почтенном поклоне пропустит его во двор ненавистный, но послушный раб, благостный старикашка с черной душой убийцы. Самое большое, что позволял себе Владимир Иосифович, так это притронуться мягко к щетинистым усикам.

Здесь, на этой даче, не стало Мэлова, отсюда появился в миру Лодочников. Как давно это случилось. Еще до войны, а помнится все до мельчайших подробностей. И тот страх жив в нем по сей день, и та боль, когда остался он у костерка один, а жена его погребла в лодке с Трофимом Юрьевичем, не проходит. Всему бы уже должен прийти конец, все забыться должно, ан — нет. Кровоточат раны.

Долго не раскрывались ворота. Акулина Ерофеевна принялась уже не кулачками, а ногой стучать в калитку, однако привычного шаркания по дорожке все не слышалось.

— Неужто что случилось?!

— Не может быть. Сильвестр позвонил бы.

Еще несколько нетерпеливых минут, и вот, наконец, старческие шаги. Но на сей раз даже без малейшего намека на поспешание.

— Уши что ли заложило? — налетела на старика Акулина Ерофеевна. — Иль спал?

— Сынок ваш, Сильвеструшка, не велел враз бежать. С девицей они тут. Как раз в постели. Из одного, вишь, классу.

— Что ж это ты им тут позволяешь?!

— Чай они спрашиваются…

Вмешался Владимир Иосифович. Одернул жену:

— Перестань. Не ему, — кивнул на сторожа, — нашего сына воспитывать. Его обязанность охранять дачу и подчиняться. И Сильвестру тоже подчиняться. Он за это хлеб наш ест. Еще и деньги дармовые получает, — и к «церберу». — Шашлык готов?

— Отчего ж не готов. Велели же. И Трофим Юрьевич звонили.

— Разожги камин.

— Растоплен уже. Давно. Хоть сейчас шашлыки жарь-парь. Принесть что ль шампуры и мясо?

— Нет, подождем Трофима Юрьевича.

Ухмылка тронула старческие губы «цербера». Сумел и он унизить брандахлыста. Пыжится, гнет из себя, а без воли вовсе.

И в самом деле, Лодочников так и не сумел выскользнуть из цепких рук Трофима Юрьевича. Больше всего на свете ненавидел он этого поседевшего до сизости и состарившегося до пергаментной прозрачности лица и рук, поджарого, как гончая, но такого же, как и прежде, недоступного, привыкшего только повелевать. Но, ненавидя его, Лодочников подчинялся ему беспрекословно, выполняя любую его просьбу без всяких на то возражений и никогда и нигде не сказал о нем ни одного недоброго слова, даже свою жену, после того первого объяснения с ней, больше никогда не упрекал. Ревновал и мучался от насилия над ним в глубокой тайне, и жизнь их семейная текла ровно.

Оценил Трофим Юрьевич послушание Лодочникова, подарил ему дачу-терем, и на уху после этого приезжал не хозяином, а гостем. Правда, все свершалось точно так же, как и в те, давние разы: коньяк, закуска и белорыбица появлялись без участия Владимира Иосифовича, Акулина по-прежнему заманивала в лодку их семейного благодетеля, а Лодочников всякий раз упрямо отказывался купаться. Боялся сома-людоеда. Очень боялся.