Эдвард Форстер: Путешествие в Индию

Впрочем, небо здесь тоже меняется, хотя и не так отчетливо, как растительность или река. Иногда вид неба оживляют облака, но обычно это лишь призрачные купола различных оттенков на фоне главного цвета — синего. Днем, касаясь белой земли, голубизна у горизонта становится белесой. После захода солнца окоем окрашивается в оранжевый цвет, переходящий выше в нежнейший пурпурный тон. Но синева все равно остается, она неизбывна и видна даже ночью. На огромном, необъятном своде неба повисают, словно фонари, яркие звезды. Расстояние между ними и Землей ничтожно в сравнении с бездной, простирающейся за ними; и это пространство, в принципе лишенное цвета, в последнюю очередь расстается с синевой.

Небо здесь определяет все — не только климат и времена года, но и срок, когда земля становится прекрасной. Сама по себе земля мало на что способна — разве что выбросить из-под поверхности жалкую поросль цветов. Но когда угодно небу, благодать проливается даже на базары Чандрапура, а порой это благословение разливается от горизонта до горизонта. Небо способно на это, ибо оно сильно и огромно. Небо черпает свою силу у солнца, ежедневно напитываясь его мощью и рассыпая ее над поверженной внизу землей. Покатость земли не нарушается здесь ни горами, ни их отрогами. Лига за лигой расстилается абсолютно плоская равнина — лишь иногда она приподнимается, а потом снова бессильно опускается и становится плоской. И только на юге, где из-под земли вздымаются сжатые кулаки и растопыренные пальцы, эта бесконечная равнина прерывается. Эти кулаки и пальцы называют здесь Марабарскими холмами, в недрах которых прячутся необычные пещеры.

Соскочив с велосипеда, упавшего на землю, прежде чем его успел подхватить подбежавший слуга, молодой человек взбежал на веранду. Он был весел и оживлен.

— Хамидулла, Хамидулла, я не опоздал? — воскликнул он.

— Можешь не извиняться, — откликнулся хозяин. — Ты всегда опаздываешь.

— Будь так любезен, ответь все же на мой вопрос. Я не опоздал? Махмуд Али уже все съел? Если да, то я отправлюсь куда-нибудь еще. Господин Махмуд Али, как вы себя чувствуете?

— Спасибо, доктор Азиз. Я умираю.

— Умираете, не дождавшись обеда? Бедный, бедный Махмуд Али!

— Между прочим, Хамидулла уже умер. Он испустил дух в тот момент, когда ты подъехал к дому на своем велосипеде.

— Да, да, он прав, — подтвердил хозяин. — Представь себе, мы оба приветствуем тебя из иного, счастливого мира.

— Есть ли в этом лучшем из миров такая восхитительная вещь, как кальян?

— Азиз, перестань болтать, мы с Махмудом ведем очень печальный разговор.

По привычке хозяина дома кальян был набит слишком туго, и пузырьки в колбе образовывались довольно лениво. Азиз слегка ослабил уплотнитель. Разогретый табачный дым наконец вырвался на волю, заполнил легкие и ноздри Азиза, смывая прочь застрявший там запах горящего навоза, которым Азиз надышался, проезжая по базару. Вкус смеси был просто восхитительным. Азиз с удовольствием откинулся на подушки, погрузившись в транс, но не теряя головы. Разговор двух друзей не показался ему слишком печальным — они обсуждали вопрос о том, можно или нельзя дружить с англичанином. Махмуд Али утверждал, что нельзя, Хамидулла возражал, но с такими оговорками, что никаких трений между ними не возникало. На самом деле как это прекрасно: полулежать на диване на просторной веранде, созерцать восход луны, слышать, как в доме возятся готовящие обед слуги, и ни о чем не волноваться, забыв обо всех невзгодах и неприятностях.

— Вспомни, что произошло со мной сегодня утром.

— Я лишь утверждаю, что в Англии это возможно, — ответил Хамидулла, который был в Англии очень давно, еще до больших волнений, и его сердечно приняли в Кембридже.

— Но это невозможно здесь. Азиз! Сегодня в суде меня снова оскорбил тот сопливый мальчишка. Я его не виню. Ему сказали, что он должен меня оскорбить. Первое время он вел себя абсолютно нормально, был очень милым мальчиком, а потом попал под влияние остальных.